Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Альберт Лео Шлагетер (1894–1923) – немецкий лейтенант в отставке, член фрайкора и партизан периода после Первой мировой войны, один из главных мучеников в нацистском мартирологе.

Я сел на поезд до Берхтесгадена, но обнаружил там Гитлера в мрачном настроении. Нет, так много дел, и там все равно будет так много других людей со своими речами, это не стоило его времени. Он немного приободрился, когда я предложил устроить торжественную процессию и провезти гроб по Германии, как это было во время похорон президента Линкольна, которые видела моя мать и о которых так часто мне рассказывала. Это оказалось неосуществимым, но я был вооружен работами Карлейля и привел Гитлеру цитату о том, что «любая нация, которая не уважает своих мертвых, больше не может называться нацией». Это его очень глубоко тронуло, и мы вместе засели за написание общей схемы речи вокруг этой основной идеи.

К тому времени уже было довольно поздно, и я решил остаться на ночь в пансионате, где часто бывал Гитлер. Там было очень людно, и я встретился с Экартом, который пребывал в самом разочарованном настроении, чем сильно охладил мой пыл. Место называлось пансионом «Мориц», которым управлял бывший автогонщик Бюхнер. Его жена, Элизабет, была похожа на Брунгильду со сверкающими золотыми зубами, и она стала очередной из безрезультатных возвышенных страстей Гитлера. Он изображал для нее романтического революционера, расхаживая вокруг и щелкая хлыстом из кожи носорога, который та ему подарила. Прежде чем мы отправились спать, Экарт излил мне то, что накопилось у него в душе по поводу Гитлера. «Вы знаете, Ханфштангль, – говорил он, – с Адольфом случилось нечто совершенно неправильное. У него развивается неизлечимый случай мании величия. На прошлой неделе он вышагивал по двору здесь со своим чертовым хлыстом и выкрикивал: „Я должен войти в Берлин, как Иисус в Иерусалимский храм, и изгнать оттуда ростовщиков“ и еще более несусветную чушь. Я говорю вам, если в нем победит этот комплекс мессии, он погубит нас всех».

У меня возникла еще одна идея – попросить Шахляйтера освятить штандарты отрядов СА, которые примут участие в демонстрации в память Шлагетера, и я очень обрадовался, когда Гитлер с этим согласился. После речей – Гитлер выступал последним и имел тогда один из самых своих громких успехов – они промаршировали строем до церкви Св. Бонифация за Кенигплац, где хранятся останки Людвига I Баварского, а их флаги были освящены святой водой, после того как Шахляйтер произнес очень волнующую проповедь, посвященную «великому освободительному движению» и так далее. Что случилось парой дней позже? Розенберг выпустил Beobachter с очередной своей крайне антирелигиозной передовицей с идиотскими оскорблениями в адрес Христа и насмешками над католиками. Это уже был перебор. Бедный Шахляйтер был в ярости, и спустя недолгое время ему пришлось покинуть свой дом в храме Св. Бонифация из-за поднявшейся бури. Я потребовал объяснений от Гитлера, сказав ему, что Розенберг все портит, но, как обычно, он нашел какие-то оправдания и сказал, что поговорит с Розенбергом, однако в итоге не сделал ничего.

Все, что осталось от моего участия в тех событиях, была песня о Шлагетере, которую я сочинил тогда и которая позже стала неотъемлемой частью нацистского оркестрового репертуара. Я не умею писать музыку, поэтому просто наиграл мелодию и попросил старого королевского дирижера сделать к ней оркестровку.

События, связанные с Шлагетером, накалили общую обстановку до предела, и, несмотря на свое разочарование, я решил оставаться как можно ближе к Гитлеру в надежде, что у меня будут более благоприятные возможности, чтобы удержать его от крайностей. Я был очень занят, приводя дом в Уффинге в порядок, и устроил так, чтобы вокруг него возвели высокую каменную ограду, по смутным соображениям безопасности, предполагая, что в случае чрезвычайной ситуации это место окажется хорошим убежищем. Однажды к нам зашел Гитлер и остался на обед, после чего уехал в Мурнау, где он должен был выступать на собрании. Не помню точно почему, но много людей приехали из Мюнхена послушать его, а после выступления мы отправились в дом Готфрида Федера, проживавшего неподалеку. Федер был одним из основателей партии и ее финансовым экспертом, но при этом оставался безнадежным сумасбродом. Не хочу заострять на этом внимание, но он был таким смуглым, что его прозвище в партии было Нубийский Банщик. Он ни в коей мере не был неотесанным мужланом и приходился шурином историку Карлу Александру фон Мюллеру. У него была привлекательная жена с очень приятным сопрано, и после ужина и кофе я сел за пианино и аккомпанировал ей. Это был чудесный августовский вечер. Двери были открыты, луна светила, а Гитлер расслабился и наслаждался жизнью.