Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Геббельс был странным маленьким щуплым типом с косолапой походкой, но у него был прекрасно поставленный голос и огромные карие, как у оленя, умные глаза. В своих политических взглядах он оставался радикалом в духе Штрассера, много говорил о бюрократии и о необходимости помощи безработным и малообеспеченным. Я завел свою излюбленную тему про горячие кухни, как у графа Рамфорда, и тот поддержал идею, сказав, что такие кухни должны быть не только для бедных людей, но вообще для всех. «Когда мы придем к власти, все получат спартанский суп, для молодых и старых, богатых и бедных. Мы всем покажем, что немецкий народ в самом деле един в своих нуждах и в своем счастье. Мы назначим нашим министрам оклад в тысячу марок, а если кто-либо в стране будет считать, что у него есть право зарабатывать больше, мы с ним разберемся». Это говорил человек, который не раздумывая спустил сто тысяч марок на какую-то византийскую вакханалию в своем доме в Шваненвердер на Ванзее.

Я поддерживал отношения с Гитлером и партией время от времени. Я начал писать книгу о XVIII веке, которую в конечном счете назвал «От Мальборо до Мирабо», и, кажется, еще один раз съездил в Париж, чтобы закончить работы с цветными фотографиями для фирмы. Я оказался там снова в конце июля 1929 года и уже возвращался домой, когда в поезде у Баден-Бадена мне вручили телеграмму, в которой сообщалось, что наша дочь Герта умерла. Это был милосердный конец, ей было пять лет, и она весила десять килограммов. Возможно, с нашей стороны это было всего лишь суеверием, но мы чувствовали часть своей вины в ее смерти, потому что дали ей имя, начинающееся с буквы «Г». В нашей семье есть давняя легенда, относящаяся еще ко времени моего деда, согласно которой цыганка в Кобурге предсказала ему, что любого члена семьи, чье христианское имя не начинается с «Э», будут преследовать неудачи. За единственным исключением мы всегда придерживались этого правила: нас звали Эдгар, Эгон, Эрнст, Эрна, и у нас абсолютно никогда не было каких-либо проблем со здоровьем.

Я отправил свою жену к ее родственникам в Померанию на длительный отдых, а когда сам немного пришел в себя после этой потери, решил посетить ежегодный партийный съезд в Нюрнберге, который первый раз проводился двумя годами ранее. Первый съезд совпал со снятием запрета Гитлеру на выступления перед публикой в Баварии, а к тому моменту он уже в течение года мог свободно говорить в любом месте Германии. Пульс движения снова ускорился, и я чувствовал что-то вроде обязательства следить за событиями. Я поехал сам по себе, в гражданской одежде и обнаружил на железнодорожной платформе Гитлера и Геббельса, приветствующих прибывающую массу делегатов в коричневых рубашках. Меня формально поприветствовали, и Геббельс, который уже начал свою долгую борьбу за место правой руки Гитлера и наравне со своими соперниками испытывал жгучую ревность к любому, кто посягал на внимание Гитлера, сделал одно из своих злобных замечаний, сказав, что я выгляжу очень уж мрачно. У него была феноменальная память на несерьезные промахи в поведении или в отношении к каким-либо вещам, о которых он затем любил распространяться в разговорах с Гитлером, так что годы спустя я был крайне удивлен, когда Геббельс вспомнил этот инцидент, заявив, что я проявил недостаточный энтузиазм по поводу съезда партии. Только тогда я сказал ему, что в тот день я только что приехал после кремации моей дочери, после чего он заткнулся. Помню, меня весьма впечатлили марши и оркестры на съезде, но, безусловно, они еще не приняли тех гигантских, голливудских размеров, которые в скором времени сделали их столь действенными инструментами пропаганды.

Кажется, именно тогда в Нюрнберге я в первый раз встретил принца Августа Вильгельма Прусского, Ауви. Мы быстро сошлись. Он интересовался деятельностью нацистской партии, представляя Гогенцоллернов, и во многом благодаря ему я снова сблизился с движением. Я чувствовал, что, если член бывшей королевской семьи готов идентифицировать себя с ним, значит, есть надежда держать движение в рамках. С конца 1929 года Ауви начал использовать мой дом в качестве своей штаб-квартиры, и там у него было недолгое совещание с Гитлером в конце ноября, хотя деталей я не помню.