Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Я отправил ему авторский экземпляр своей книги, а потом на столе в холле обнаружил грубый конверт в дешевом зеленом футляре, который я поначалу принял за счет от дантиста. Я открыл его только позже этим днем и увидел, что письмо от Шпенглера. Он ворчливо писал, что моя книга – это самое глубокое и обстоятельное исследование, какое он когда-либо видел, по данному периоду, XVIII веку. Все в одном предложении внизу страницы. Мне показалось, что это самый счастливый момент в моей жизни. Даже мой успех в Лувре был в основном обусловлен фамилией Ханфштанглей, но здесь величайший историк в мире хвалил что-то, что принадлежало исключительно моему перу. Открывалась целая череда новых возможностей, и я подумал: «Ага! Наконец-то теперь с такой рекомендацией я точно смогу заняться работой по графу Рамфорду и Людвигу II Баварскому и продолжить свою карьеру историка».

В этих обстоятельствах немудрено, что я был далек от политики в тот месяц. Наступало время проведения новых национальных выборов. Прения по поводу способов борьбы с экономическим кризисом раскололи рейхстаг на фракции, но, когда члены парламента потребовали чрезвычайных полномочий, которые канцлер Брюнинг получил от президента Гинденбурга, он распустил палату. Фактически это стало началом конца парламентского правительства Веймарской республики, результатом которого в конечном счете стал приход Гитлера к власти. Нацисты, как и все остальные партии, бросили все силы на предвыборную кампанию.

Я бессистемно пытался определить, в какую сторону дует ветер. Помню, однажды мы обедали в отеле «Четыре сезона» вместе с Сеймуром Блэром, приехавшим в Мюнхен навестить меня, и нашим общим другом Антоном Пфайфером, одним из лидеров Баварской народной партии. Пфайфер был значительной фигурой, а среди его интересов была большая немецко-американская школа для мальчиков в Нимфенбурге. Я сказал Блэру, что под каким-нибудь предлогом отлучусь из-за стола на несколько минут, якобы для того, чтобы поговорить по телефону, и попросил его спросить Пфайфера о его мнении по поводу результатов выборов. Геринг собирался уговорить Гитлера включить меня в партийный список, но я сам не прилагал никаких усилий к этому. Блэр сказал мне позже, что, по мнению Пфайфера, нацистам повезет, если они получат шесть мест в рейхстаге, половину от того, что у них было в 1928 году. По-моему, это было необоснованно пессимистично (или оптимистично, в зависимости от того, с какой стороны на это посмотреть), и я полагал, что в сложившейся ситуации нацисты вполне могут получить от тридцати до сорока мест. Но вряд ли кто-то был поражен больше, чем я, когда оказалось, что они получили 6,5 миллиона голосов и увеличили свое представительство до 107 мест.

Разумеется, это стало главной политической сенсацией, и мы все еще обдумывали ее последствия, когда день или два спустя у меня дома зазвонил телефон. На линии был Рудольф Гесс: «Герр Ханфштангль, фюрер очень хочет поговорить с вами. Когда вам будет удобно, чтобы мы подъехали?» Все очень вежливо и чинно. «Да и что я теряю?» – подумал я и сказал: «Да, конечно, подъезжайте, когда вам удобно». Через полчаса они уже стучали в дверь, Гитлер говорил властно и отрывисто, а Гесс обеспечивал ему тихую поддержку. Я их усадил и сказал, что очень рад их видеть и какой оглушительный успех, что Гитлер посчитал само собой разумеющимся и перешел прямо к делу: «Герр Ханфштангль, я пришел, чтобы попросить вас занять пост советника партии по иностранной прессе. Нас ждут великие дела. В течение пары месяцев или максимум через пару лет мы окончательно придем к власти. У вас огромные связи, и вы сможете принести нам огромную пользу».

Я знал, что у него на уме. Мюнхен был запружен иностранными корреспондентами, приехавшими освещать этот зарождающийся феномен, и Гитлер просто не знал, как с ними обращаться и говорить. Несмотря на годы моей некоторой отстраненности от дел, я был единственным человеком, который прекрасно знал всю историю партии и мог заняться этой проблемой. Гитлер никогда бы этого не сумел. В некотором роде я был польщен, но не спешил с решением.

По крайней мере, это могло мне дать положение рядом с ним, которое бы позволило влиять на него, однако у меня были и серьезные сомнения. Моя главная головная боль, Розенберг, конечно, тоже прошел в рейхстаг благодаря связям с Гитлером, и я опасался, что это даст ему еще больше возможностей для реализации своих мерзких теорий. Я представил ему все свои опасения, на что Гитлер возразил, заявив, что когда партия действительно придет к власти, то Розенберг и Beobachter станут иметь гораздо меньшее значение.