Мой лучший друг

— Не в «Чукотке» дело, — скривился он. — Хотя и в ней тоже. Я там каждый дюйм вылизывал… — боцман усмехнулся. — Что Синельников не возьмет меня, давно понял. Я его вот так знаю, — он провел ребром ладони по горлу. — Он, поди, ногой перекрестился от радости, когда я заявление принес. Еще в школе ему от меня доставалось…

— Постой, постой, — перебил я его. — Синельников рассказывал, как ты мальчишкой украл у него из дома сорок рублей. Было такое или нет?

— Да что ты! — он стукнул по столу кулаком. Подскочили и попадали рюмки. — Да я не знаю, что с ним сделаю… — боцман заскрипел зубами, — он же поклеп на меня тогда возвел. Сам стянул, а на меня взвалил. Для того и домой позвал, что боялся, обнаружат пропажу, и ему влетит. А перед этим он леденцами обжирался. Весь класс у него клянчил. А он, как собачонкам, бросал нам по леденчику… — боцман заглянул в пустой графинчик, резко отодвинул его. — После того, как меня таскали к директору из-за этих денег, я его и отделал. Доказать-то ничего не мог. Никто меня и слушать не хотел: ни директор школы, ни в детдоме. И, стало быть, Синельников одержал верх надо мной, хоть и ходил побитый. — Палагин недобро прищурился. — А сейчас он тоже хотел бы верх взять. Но шалишь, брат! Я вернусь только на «Чукотку»! Или подохну под забором. Нельзя, чтоб такие, как Синельников, верховодили.

…Им не стучать стаканами
За возвращенье в порт… —

неслось по залу.

В микрофоне сипело, скрежетало, как будто настоящий корабль шел через ледовое поле.

А дым под потолком, как туман, застилавший звезды, и над эстрадой — безнадежно далекие огоньки траулеров, которых тебе никогда не нагнать.

Им не стучать стаканами
За возвращенье в порт.
Они в океане канули
В двенадцатибалльный норд…
Были они не трусами,
Бросившими весло…
Ребятам с кудрями русыми
Чертовски не повезло…

До меня дошел истинный смысл этих слов. Говорилось не только о гибели. Уходя в море, мы теряем, может быть, самое дорогое — присутствие близких. И этих дней и ночей, прожитых вдали от них, никто не вернет, и тех, отведенных для счастья дней и ночей у каждого из нас впереди все меньше. Но странный мы народ — моряки, не похожи на земных людей. Порою ненавидим море, потому что оно обкрадывает человека. Но без моря не можем. Это как неизлечимая болезнь. Порой отступает, затихает на время, а потом вспыхивает с новой силой, и никаким лекарствам не справиться с ней.

Певица вздохнула. Песня кончилась. На мгновение ударила тишина.

Толчея в главном проходе между столиками распалась. К нашему столику вернулись соседи. Палагин поднялся.

— Ты погоди. Надо что-то делать, — загорячился я.

Боцман бросил мне на плечо короткопалую лапу, наклонился, дохнул: «Прощай!» — и меня резанули его глаза, беззащитные и какие-то растерянные, как тогда, на состязании. И голос у боцмана, когда он сказал «Прощай!», был какой-то надсадный. Но вот, напружинившись, как в крепкий шторм, когда из-под ног вырывается палуба, он отошел к столику в дальнем углу.

А я ни о чем не мог думать. Шепот боцмана разрастался в крик: «Прощай!» Так кричат в ночи, падая с высокого борта в холодную темень воды. А огни все дальше, дальше…

Я торопливо рассчитался и подошел к Палагину.

— Собирайся!

— Останься, друг! — уцепились за него парни. Но боцман поднялся, стряхнул с себя руки пьяненьких приятелей.

Мы заметались у подъезда, выбегая навстречу зеленым огонькам такси. А огоньки проплывали в снеговее и таяли, точно медузы под бортом. Вывернет их волной, проглянут они сквозь кипение белой воды, и волной же их увлечет вглубь.

Нет, боцману с Синельниковым не примириться. Надеяться на это — значит, не знать их совсем, не понимать, что они идут по жизни разными дорогами.

Передо мною тоже раздваивалась дорога. Дошел до развилки. По одной пойдешь — спокойную жизнь себе обеспечишь. И удача никогда не оставит тебя, и успехи по службе, и всякие блага и радости. По другой двинешься — будешь мятым и клятым.

Вот Генка еще не дожил до этого, чтобы перед ним вдруг раздвоилась дорога. И я до сегодняшнего дня не видел развилки, хотя смутно чувствовал, что она должна быть. Наверно, каждый человек приходит на распутье в своей жизни, и кто-то, не раздумывая, берет вправо или влево, а кто-то останавливается и решает.

XII. ЯНСЕН

Мы переночевали в «бич-холле». А утром, еще до полярного света, когда город только просыпался, я отправился к Рихарду Оттовичу.

«Если еще спят, будить не стану. Подожду возле дома», — решил я. Мне надо было как можно скорей к кепу.

Пурга не слабела. Машины не ходили. За ночь на улицах намело сугробы по колено.