Мой лучший друг

— По заявке члена экипажа «Чукотки»… — разнеслось по залу, — исполняем песню тех, кого нет с нами.

Появилась белокурая вихлястая девица и стала громко нашептывать в микрофон:

Были они не трусами,
Бросившими весло,
Ребятам с кудрями русыми
Просто не повезло.
Ребятам с глазами синими,
Что неба и моря синей,
Ходить бы век по глубинам
Дорогой заветной своей.

Как по команде, над столиками блеснули рюмки. Появились танцующие. Танец нужен был им для того, чтоб в этом переполненном зале побыть наедине с теми, кого они обнимали и медленно-медленно вели между столиками. Поднялись и мои соседи. Не танцевали только такие, как я, одинокие. И, наверное, настоящее одиночество посетило меня не в ту ночь, когда на «Чукотке» надрывался оркестр и ребята по очереди приглашали женщин на танец.

Настоящее одиночество пришло теперь, потому что тогда я еще надеялся, что у меня с Женькой все наладится.

Мичманка Палагина приближалась, мелькала между танцующими.

Я привстал и поднял руку. Вадим удивленно остановился.

— Присядь! — выкрикнул я.

Не гася деланно-удивленной улыбки, Палагин придвинул стул поближе ко мне.

— Привет, привет…

— Утром Лида прибегала, расстроенная… — начал я с ходу.

— О Лидке — ни слова, — перебил он, и в голосе его прозвучали знакомые боцманские нотки. Но тут же вновь неприятная деланная улыбка осветила его лицо. — А встретил меня, так здрасьте вам! — боцман чуть приподнялся и, поклонившись шутовски, сорвал с головы мичманку.

— Где это тебя обкорнали? — не удержался я. Голова Палагина была остриженной и круглой, как шар.

— А есть место. Постригут, помоют и переночевать оставят… Ну, угощать будешь? — и, не дождавшись ответа, взял графинчик. Плеснул мне в рюмку, себе в фужер. — Обмоем встречу, штурманок. Я еще не успел причаститься! А сам знаешь, голодный бич страшнее волка, сытый бич смирней овцы, — глаза Палагина горько смеялись.

— Мне твоя смиренность ни к чему. И вообще хватит валять дурака! — сказал я и, расплескав, отодвинул рюмку.

— Соскучился, говоришь? Приходи чаще. Как соскучишься, так и валяй сюда! — Вадим залпом выпил и крякнул. — Хороша, чертовка…

— А на какие шиши ты…

— Не беспокойся, у меня дружков на десять лет хватит, — перебив меня, беспечно ответил Палагин.

Неужели ошибся я в Вадиме?

Неужели он и вправду, как захудалый бич, станет навещать былых друзей на кораблях как раз в то время, когда пора за стол?

Неужели он может то с одним, то с другим обмывать в ресторане чужие встречи и разлуки?

Я увидел, как с дальнего столика Вадиму подавали знаки истрепанные парни. Среди них, как именинник, сидел моряк, весь в новеньком. И они почтительно пригибались к нему, когда он что-то говорил.

По залу плыли волны музыки и среди них, ныряя и выскакивая, плыл, шепелявя, голос певицы.

В море кидали тралы,
Брали рыбу на борт.
И снова в ночах считали
Дни до прихода в порт.
Но с домом прощались скоро,
Тянулись к своей звезде.
И плыли к своим Командорам
И к Алеутской гряде…

— Так ты мне скажи, как жить думаешь? — спросил я Палагина. — Не наскучило отдыхать-то?

Боцман нахмурился, выудил толстыми белыми пальцами папиросу из моей пачки.

— Не хочу я бильярдным шаром быть, чтоб гоняли, в какую лузу вздумается… — он взял графинчик, плеснул полрюмки мне, остатки вылил в фужер и выпил. — Иные всю жизнь с корабля на корабль, как от женщины к женщине, бегают. А другие не умеют так, — боцман окутался клубами дыма. — Ладно. Кого это интересует? — Потом пьяненькая улыбка осветила его лицо. — Ну, а как твои дела? Ты у нас чудной парень.

— У меня все в норме, — сухо ответил я.

Палагин не отставал.

— Я о той девчонке спрашиваю.

— Все нормально. Она замужем, теперь у нее ребенок, — я говорил спокойно, словно не обо мне речь.

— Лидку жалко… Такую девку загубил… Знаешь, когда она пришла в госпиталь с этими гостинцами дурацкими, я губы до крови искусал, чтоб не зареветь. Меня, понимаешь, меня, и вдруг нате, конфетками… — лицо его помрачнело. — Если и стыдно мне теперь, так это перед ней. Остальным-то до меня дела нет.

— На корабль тебе пора. Неужто не надоела эта жизнь? — сказал я и обвел рукой зал.

— Хорошо ты поешь, да только мне плясать неохота и вообще хватит! — резко сказал боцман и свел брови. А потом принялся рассматривать свои руки. С них сошла шершавость, они побелели без работы, короткопалые, с выпуклыми крепкими ногтями, такими руками только ломы в узел вязать.

— Тебя на любой корабль возьмут. Что ты вбил себе в голову: «Чукотка», «Чукотка»…