Мой лучший друг

Курила она неумело. Закашлялась и ожесточенно расплющила сигарету в пепельнице.

Я искоса наблюдал за ней. Врешь ты, Лидка. Не махнула, не отступилась. Иначе не пришла бы. Ведь в мыслях у тебя только он.

И резануло по незажившему. Может ведь статься, что и не будет в жизни человека, который бы переживал за меня, жил моими бедами и радостями.

— Палагин не заявлялся? — скороговоркой выпалила она и покраснела.

— Нет, а что?

— Стыдоба-то, стыдоба… В вытрезвителе ночевал. Я думала, сейчас к вам подался… — Лида крепко потерла лоб. — Больше ему некуда…

Я заметался по маленькой каюте: три шага от двери к дивану, три — обратно.

— Портреты возле управы знаешь? — Лида кивнула в сторону берега, где на самой набережной стояло управление флота.

— Знаю.

— Он вчера в ресторане нахлестался. Отсюда прямо в ресторан ушел. Наши девчонки видели, прибежали ко мне в столовую. Я все бросила и туда. А он не уходит. Я покручусь на улице, продрогну, вернусь — сидит. А к вечеру он был уже хорош и пошел портрет срывать. Я пробовала удержать, куда там! А тут как на грех милиция. Утром отпустили из вытрезвителя. И я его потеряла. Ночь не спала. Чуть свет побежала в это проклятое заведение, а там его уже нет. Прилетела в бич-холл, и туда он не заявлялся.

Я выбросил сигарету в иллюминатор. Обдало мокрым снегом. Ветер усилился, начиналась пурга.

— Он, как узнал о походе «Чукотки», сам не свой сделался… Так ждал, так ждал…

— Далась ему эта «Чукотка»! Не может, что ли, на другое судно уйти? — воскликнул я.

— Не может, — Лида подняла на меня строгие глаза. — Не пойдет, я-то знаю. — Она помолчала, собираясь с мыслями, потом сказала решительно:

— Найду его — и прямо к Рихарду Оттовичу. Он после больницы дома лежит.

— Ну и что ты скажешь Янсену?

— А то, что я человека, только он шагнет на порог, сразу вижу. Не вытер ноги — и весь он, как на ладони: неряха, труд других не уважает, и на все-то ему наплевать. А Палагин без дела извелся. Эх, если бы ты знал, какой он…

Я улыбнулся. Вспомнилось, как боцман учил ее — в люльке за борт майнал.

— У тебя все усмешечки, — Лида обиделась.

— Ладно, не буду. Сходить к кепу, конечно, надо. Но не тебе, наверное. Пусть бы он сам позаботился.

— В отделе кадров ему сказали: пусть идет, на какой корабль направление дадут. А на «Чукотке» место занято. Он не согласился: подождет, мол. Его за отказ и уволили. Я его в шею прогоняла: навести Рихарда Оттовича в больнице. Уперся: «Подумает, хочу умаслить». И мне не велел. Если узнаю, говорит, только ты меня и видела. Упрямый, еще сделает что-нибудь с собой. — Лида поднялась, торопливо повязалась платком. — Побегу, вдруг заявится. Ох и задам я ему!..

— Подожди, может, сюда заглянет.

— Некогда. Мне же еще на работу, а то выгонят. Будем как два сапога пара…

Я проводил ее до трапа.

— Я тоже пойду его искать.

Оглянулась Лида, улыбнулась мне жалкой улыбкой, от которой мне стало не по себе. Я глядел ей вслед. Когда она поднялась из порта, черная фигурка ее, словно отмахиваясь от ветра, широко разводила руками. И рябины, выступавшие из белой пелены, тоже отмахивались от летящего снега, который нещадно сек их, нагих и беззащитных. И оттого, что Лида была похожа на беззащитное деревце, у меня сжалось сердце. Я понял, что беда Палагина и Лиды — и моя беда, что самыми близкими из всех, кто меня окружает, были они. Я не мог оставаться безучастным…

Вчерашнее снова поднялось во мне. И пришла странная мысль: если у Лиды с Палагиным все наладится, то и у меня будет все хорошо. Почему я вдруг вспомнил о Женьке, не понимаю. Может, потому, что, когда Лида и боцман нашли друг друга, я, глядя на них, жил мечтами, что и у меня будет так же.

А может быть, после того, как у них все устроится, взять да махнуть домой, забрать Женьку, если она захочет уйти со мной, и примчать ее сюда, а? Может, так и надо сделать вопреки здравому смыслу, ее мужу, моей матери и всем, всем, кто не понимает, что примирение с тем, что случилось, — измена самому себе?

— Иван, — окликнул меня Генка. — Во сколько часов соберемся?

Он стоял на ботдеке, готовый сойти на берег. Мичманка лихо надвинута на левую бровь. Ослепительная, белей снега, рубашка. Заграничная куртка на «молниях». Сияющее лицо.

Я поглядел на него, точно не узнавая.

— Знаешь, совсем забыл, у меня нынешний вечер занят.

— А, понимаю… — Генка легко сбежал по трапу ко мне. — Тогда, может, объединимся? Ты со своей девчонкой, я — со своей, а ее подружку побоку?

— Не получится, — сказал я со вздохом.

— Ну, как знаешь… — и он прошел на пирс, обдав меня густым запахом одеколона. Сколько раз пытался я отучить его от этого. Но у Генки свои взгляды на жизнь и на то, что в ней красиво и что некрасиво.

Синельников пришел на «Чукотку» лишь к полудню. Он старательно отряхнул пальто, шапку.

— Ты извини, с автобусами плохо…

— Ничего. С утра все равно в городе делать нечего.

— Да… Чуть не забыл… — Он достал из портфеля сверток. — Мой сын передал. Что у вас за любовь такая?

Я развернул газету. В ней теплые еще пирожки.

— Спасибо.

— Хочет увидеть тебя.

— Пусть приходит.