Мой Милош

Думаю, что один нобелевский лауреат, читанный в детстве, серьезно повлиял на мои представления о поэзии, – я рад сказать об этом здесь. Это была Сельма Лагерлеф. Ее «Чудесное путешествие», книга, которую я боготворил, наделяет героя двойственной ролью. Он – тот, кто летит над землей и охватывает ее взглядом сверху, и в то же время он видит ее во всех подробностях. Это можно счесть метафорой призвания поэта. Позднее я нашел сходную метафору в латинской оде поэта XVII века Мацея Сарбевского, известного в Европе под псевдонимом Казимир. Он преподавал поэтику в моем университете. В оде этой он описывает свое путешествие из Вильно в Брюссель, где у него были друзья-поэты, – верхом на Пегасе. Как и Нильс Хольгерссон, он видит внизу реки, озера, леса, то есть карту, в равной степени отдаленную и полную конкретности.

Так вот они, два свойства поэзии: жадность зренья и жажда описанья. Однако всякий, кто понимает поэзию как «видеть и описывать», должен знать, что вступает в серьезный спор с современностью, зачарованной бесчисленными теориями специфического поэтического языка.

Всякий поэт зависит от поколений, писавших на его родном языке, наследует стили и формы, разработанные его предшественниками. Тем не менее он ощущает, что эти прежние способы выражения не приспособлены к его собственному опыту. Приспосабливаясь к ним, он слышит внутренний голос, остерегающий его от маскировки и переодевания. Бунтуя, он в свою очередь попадает в зависимость к своим ровесникам, ко всевозможным авангардистским течениям. Увы, достаточно ему выпустить первый сборник стихов – и он уже в ловушке. Едва просохла типографская краска, как это сочинение, казавшееся ему в высшей степени его собственным, выглядит для него увязшим в стиле, зависимым. Единственный ответ на смутные угрызения совести – новые поиски и выход новой книги, после чего всё повторяется, и погоне этой нет конца. Может и такое случиться, что, оставляя позади себя книги, словно сброшенную змеиную кожу, и убегая всё вперед и вперед от сделанного прежде, получаешь Нобелевскую премию.

Что такое этот загадочный импульс, который не позволяет уютно расположиться в совершённом и завершенном? Думаю, что это поиски действительности. Слову этому я придаю смысл наивный и достойный, ничего общего не имеющий с философскими спорами последних столетий. Это Земля, увиденная Нильсом со спины гуся и автором латинской оды со спины Пегаса. Эта Земля, несомненно, есть, и богатств ее не исчерпает никакое описание. Придерживаться такого мнения – это заведомо отбросить часто раздающийся в наше время вопрос: «Что есть действительность?», ибо он равнозначен вопросу Понтия Пилата: «Что есть истина?» Если противостояние жизни и смерти – одна из важнейших пар противоположностей, используемых нами повседневно, то не менее важно противостояние истины и лжи, действительности и иллюзии.

2