Мой Милош

Быть может, мой труд переводчика Библии – лишь мой ритуал очищения, более действенный, чем какие бы то ни было стихи или проза. Разумеется, корпя над Книгой Иова, я не мог не иметь перед глазами лиц людей, тщетно обращающих молитву к небу, красок земли, формы облаков, непонятной красоты природы, то есть всего того, с чем мое воображение до сих пор не умеет вступить в гармонию, так же, как не умеет вступить в гармонию с Иововой жалобой во мне самом. Но – я обещал не философствовать. Предпочитаю дать слово нескольким авторам, всегда заслуживающим чтения, и после этого вступления помещаю несколько цитат из их сочинений[39]. Тут же я могу с чистой совестью упомянуть о технических вопросах, то есть о мастерской переводчика.[40]

Принимаясь за Книгу Иова, я полагал, что если переводы разнятся между собой, то, по крайней мере, единый древнееврейский текст, относительно которого филологи согласны, должен существовать. Оказалось, такового нет: многие стихи непонятны, пока не введешь тех ли иных поправок в написание. Один еврейский специалист по Библии даже сказал, что честному переводчику Иова, вместо того чтобы передавать спорные слова и фрагменты, лучше бы оставить белые пятна примерно на половину текста. Различные толкования содержатся в пригодившихся в моей работе книгах: в труде Роберта Гордиса (Robert Gordis. The Book of Job: Commentary, New Translation and Special Studies. New York: The Jewish Theological Seminary in America, 1978), как и в огромном комментарии эрудита-фантаста Н.X. Тур-Синая (X. Торчинера), изданном в Иерусалиме в 1967 году. Каждый стих я сравнивал с переводами на несколько современных языков, прежде всего на английский, французский и русский (очень добросовестный синодальный перевод XIХ века), а также с польскими переводами. И, увы, часто я оказывался перед выбором между несколькими решениями, за каждое из которых выступало равное число переводчиков.

Углубляясь в старопольские закоулки здания родного языка, я с сожалением убедился, что мы не умеем ценить свою словесность. Один из прекраснейших памятников польского языка, «Пулавская Псалтирь», почти никому не известен. О первом полном переводе Библии Леополиты, напечатанном в 1561 году, я только слышал, и, вероятно, никто, за исключением нескольких филологов, в жизни не раскрыл эту редкость. И вот они, эти мудрецы с моноклями, вбили в нас убеждение, что Библия Леополиты пользуется архаическим языком, потому-то она и подверглась забвению и несколькими десятилетиями позже была заменена Библией Вуека. Мне случилось найти эту редкость, Библию Леополиты, лишь в одной из американских библиотек – и я перестал верить филологам. Прекрасный польский язык, даже сегодня не более старосветский, чем у Вуека, сила экспрессии – чего еще желать? На вопрос, почему Леополита оказался забыт, у меня нет ответа. Я готов подозревать какие-то маневры иезуитов, которым важно было выдвинуть члена своего ордена, поскольку перевод Вуека находился под их контролем. Так или иначе, отсутствие новых изданий Леополиты, несомненного монумента польского языка, не свидетельствует об уважении к богатому наследию.

Переводя Иова, я не мог заглядывать в Библию Леополиты, ибо свойства переплета исключали возможность микрофильмирования. Зато в моем распоряжении были микрофильмы кальвинистской Брестской Библии 1563 года, Библии Вуека, а также Гданьской Библии 1632 года. Если Книга Иова – текст не слишком ясный, то у Вуека, вынужденного придерживаться Вульгаты, текст особенно темен. С точки зрения ясности и выразительности следует предпочесть Брестскую и Гданьскую Библии. Из новейших переводов с ними может соперничать только Цильков. Как и в переводе Псалтири, я опирался прежде всего на него, ибо он всегда основателен при решении сомнительных мест.