Мой Милош

Специалисты по Библии выдвигают гипотезы относительно даты возникновения Книги Иова, авторства и т. д. – не берусь решить, кто из них прав. В дошедшем до нас виде Книга Иова состоит из пролога в прозе, диалога в стихах и эпилога опять-таки в прозе. Переводы XVI века применяют прозу повсеместно. Точнее, то, что тогда считалось прозой, ибо стихи означали повторение равного числа слогов. Тем не менее в польских переводах Библии ощутимо влияние ритмических каденций Вульгаты, если не прямо оригинала. Как известно, библейская строфа складывается из двух, иногда из трех, редко из четырех фраз, или, если хотите, стихов. Они своеобразно симметричны. Это так называемый параллелизм. Самый распространенный тип связи между ними – повторение во втором стихе того, что сказано в первом, но другими словами. В свою очередь каждая фраза, или стих содержит метрическую формулу: три «ударения» («акцента»), которым соответствуют три «единицы мысли». Таким образом, смысл и метрика поддерживают друг друга, поэтому переводчики, заботясь о сохранении смысла, интуитивно вводили пульсирование ритма. Способ расположения перевода на бумаге: сплошь или с разделением на нумерованные строфы – не мог не влиять на переводчика и читателя, хотя цели преследовались внеэстетические. В предисловии к Брестской Библии читаем: «Потому и для того все книги на стихи разделены / чтобы в сгущенном письме тем что читать будут зренье не слабело / в письме же просторном чтобы было оно как бы свободней / а чтобы также читатели в чем бы им была нужда тем легче себе найти могли».[41]

В польской версификации в последние десятилетия произошел переворот, и теперь говорят о четвертой системе, после силлабической, силлаботонической и тонической. Тем самым повышается восприятие к каденциям, скрытым в так называемой прозе, – Библии XVI века могут дать для этого любопытный материал.

Сравнительно недавно появилась манера печатать библейскую поэзию «в столбик», то есть разбивая ее на стихи, помещаемые один под другим. Это выглядит логичным, но, на мой взгляд, логики здесь нет, ибо если печатанье «прозой» может привести к стиранию ударений, то столбик, наоборот, легко ведет к забвению строфы как единицы интонации. Это легко заметить в новых польских переводах Книги Иова: Брандштеттера, Библии Тысячелетия, а также Библии Британского и Заграничного Библейского Общества. Зато Цильков использует библейскую строфу, в течение веков обладавшую правами гражданства в польской поэзии. Раздел на стихи у него не отмечен, но цезура легко ощутима, а скрепа ритма сцепляет строфу в единое целое. В Псалтири я отмечал цезуры звездочкой – здесь я оставляю их размещение голосу читающего.

Представив себя как эксцентрика, переводящего библейские тексты на польский язык в Америке, я должен заранее предостеречь от ошибочных представлений. Неизвестно, когда я воплотил бы свои замыслы и воплотил ли бы я их вообще, если бы не мой друг о. Юзеф Садзик[42], директор Editions du Dialogue в Париже. Плодом его уговоров, а затем нашего сотрудничества, включая детальную проверку текста, была Псалтирь. То же относится и к Книге Иова. Так что я трудился не в одиночестве. Я обращался к конкретному человеку, для меня были важны его одобрение и контроль. Нечто большее обычных отношений между автором и издателем.

1980

Нобелевская лекция

1

То, что я оказался на этой трибуне, – несомненный аргумент для всех, славящих данную нам от Бога, чудесно сложную непредсказуемость жизни. В школьные годы я читал книги из выходившей тогда в Польше серии «Библиотека нобелевских лауреатов» – помню и шрифт, и оттенок бумаги. Тогда я думал, что нобелевские лауреаты – это «писатели», то есть люди, прозой сочиняющие толстые тома. Даже узнав, что среди них есть поэты, я долго не мог избавиться от ставшего привычным представления. И, печатая в 1930 году первые стихи в нашем университетском журнале «Alma Mater Vilnensis», я отнюдь не претендовал на звание «писателя». Точно так же значительно позднее, выбирая одиночество и предаваясь такому чуднóму занятию, как писание польских стихов, – чуднóму, когда живешь во Франции или в Америке, – я поддерживал некий идеальный образ поэта: если он хочет прославиться, то лишь у себя на деревне или в своем городе.