Мой Милош

Западный XIX век живет торжеством новой идеи: народа как источника власти, раз после казни Людовика XVI нет больше другого источника – богоданности власти. Антимонархизм становится частью риторики свободы. В Соединенных Штатах Америки, которые возникли из бунта против авторитета английского короля, ровесник Достоевского Уолт Уитмен создает поэзию, какой еще не было, поэзию гражданина, равного среди равных. Удивительно, с какой скоростью всё это течение набирает силы и исчезает, уступая место в следующем столетии ядовитым издевательствам над свободными выборами и созданными на их основе законодательными палатами, а также над независимым судопроизводством. Принимая Жана-Поля Сартра за модель, мы находим в нем переход к иной риторике, к риторике Революции, которая характерна тем, что совершенно опускает вопрос об истоках знания – на практике это приводит к диктатуре немногочисленных «наделенных знанием», действующих якобы взамен народа, а отдельного человека лишает той защиты, которую давали независимые суды.

Вот так демократия оставлена самыми видными представителями интеллигенции, как царизм был некогда оставлен русской интеллигенцией. Соблазнительно сделать отсюда выводы на будущее, но при этом легко поддаться мнимой очевидности. Русская интеллигенция была изолированной среди крестьянской неграмотной массы, приводившей ее в бешенство своей инертностью. Приключение, случившееся в молодости Достоевского в кругах, где он вращался, не только анекдотично. Петрашевский, основатель кружка, за участие в котором Достоевский попал в Сибирь, основал для своих мужиков образцовый фаланстер по рецептам Фурье. Мужики сожгли здания фаланстера.

Изоляция интеллигента в XX веке носит иной характер. Журнал Сартра «Les Temps modernes» встречал публику, которая могла бы его читать, но не хотела, предпочитая иллюстрированные журналы, комиксы, телевидение. Всеобщее стремление к потреблению, успехи медицины, permissive society – всё это вводило в расчет совершенно новые данные, создавая своего рода мягкую субстанцию, против которой и нацелены перья мыслителей и бомбы террористов. И как раз эта субстанция представляется чем-то устойчивым, чем-то необратимым.

Независимо от всех аналогий, различия между Россией Достоевского и сегодняшним Западом воистину слишком серьезны, включая историческое прошлое отдельных территорий, вечно присутствующее и действующее в настоящем. Функция писаного слова и переносимых в слове идей в России всегда была иной, чем в западных странах. Та сложность социального организма, которая – в отличие от России, где ее не было, – впитывала на Западе и перерабатывала разнообразные яды, существует по-прежнему, но в формах, пожалуй, всё менее и менее идеологических.

Факт возрождения в XX веке «проклятых вопросов», над которыми мучились герои романиста из отсталой России, глумится над всем, что мы знаем о «закономерностях истории». И, быть может, поиски знаков завтрашнего дня в столь неожиданном явлении стали бы умножением парадокса на парадокс. Тем не менее нигде нет такого описания основных конфликтов и напряжений XX века, как в Легенде о Великом Инквизиторе Достоевского. Русские поклонники писателя считали этот текст по силе равным Евангелию и Откровению св. апостола Иоанна, то есть столь глубоко доходящим до ядра человеческого состояния, что ему не суждено утратить актуальность. Однако его апокалиптические ноты могли только раздражать в том веке, когда текст был написан, в веке не апокалиптическом и, наоборот, полном веры в Прогресс. То, что первым читателям казалось лишь ужасающей и туманной фантазией, для нас приобрело отчетливость ощутимого. Великий Инквизитор в этой притче выступает как тот, кто знает, что человек не умеет быть свободным, что он чтит богов, а если их нет, то кланяется идолам и во имя идолов способен на наихудшие жестокости. Человек жаждет авторитета и боится свободного выбора. «Он слаб и подл, – говорит Инквизитор. – Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие». В этой формулировке содержится так много, что текст становится почти не распутываемым: Достоевский, почитатель самодержавной власти царя и противник революционеров, незаметно переходит в Достоевского, заявляющего Христу претензии по поводу того, что Он не установил Царства Божьего на земле. Пожалуй, важнейший вывод Легенды – утверждение, что люди слишком жалки, чтобы могли стать выше законов природы, которая в свою очередь находится под контролем «великого духа небытия», то есть дьявола, и, следовательно, кто хочет править людьми, должен принять такое же решение, как Великий Инквизитор, – сотрудничать с дьяволом.

1982