Мой Милош

Понятие человеческого ускользает от определений, но приобретает конкретность, когда примером его служит чье-то поведение. Юноша, арестованный, поскольку у него нашли листовки с протестом против военного положения, оказывается перед выбором: либо пять лет тюрьмы, либо подпишешь заявление о лояльности и пойдешь домой. Он не подписывает. В глазах офицера политической полиции, который делает ему такое предложение, акт отказа абсурден: мир устроен так, что всё решает материальная сила, сила же эта, говорит он, на нашей стороне, мы ее представляем. В этом столкновении безличной необходимости, от имени которой выступает чиновник, со свободой одинокого заключенного содержится вся великая экзистенциальная проблематика. Акт отказа ни на чем не основан, ни из какого расчета не выводится – наоборот, всё говорит против него, кроме внутреннего голоса, не позволяющего отступить под нажимом торжествующего насилия. Мы все – наследники Библии и без труда распознаем здесь архетипическую ситуацию: Праведник, против которого обращаются силы мира сего, насмехающиеся над его верностью данному свыше приказу. Эти силы – Египет фараонов из Книги Исхода, Вавилон Навуходоносора из Книги Даниила, Римская империя из поздних книг Ветхого Завета, из Евангелий и Апокалипсиса. Библия дает примеры чудесного триумфа праведников и унижения их преследователей. Красное море поглощает армию фараона, три отрока, брошенные в пещь огненную, выходят невредимыми. Узник, Которого римские солдаты одели в терновый венец, оплевывают и издевательски называют царем, царствует и поныне, в то время как от Римской империи остались одни развалины. Но уверенность в себе тех, что служат материальной силе, всё такова же, и хохот их разносится громче, чем когда-либо. Всё такова же их похвальба, которую можно цитировать по греческой «Книге Премудрости», составленной во II или I веке до Рождества Христова. Они изъясняются так: «Сила наша да будет законом справедливости, ибо то, что слабо, оказалось бесполезно. Устроим засаду на праведника, ибо он нам в тягость, и противится делам нашим, и укоряет нас в проступках против закона, и разглашает отступления от того, чему нас учили. Поглядим, правду ли вещают его слова и что будет с его уходом с земли. Ибо, если праведник есть Сын Божий, Бог окажет ему помощь и вырвет из рук врагов. Оговором и пыткой испытаем его, дабы познать кротость его и терпение. Засудим его на позорную смерть, ибо, как он утверждает, он будет спасен».

Вся Библия – голос надежды. Железному порядку мира как необходимости она противопоставляет свободу, возможную потому, что Божье и человеческое неразделимы, а Праведник назван Сыном Бога. Страдание и смерть преследуемого не равнозначны в Библии торжеству палачей, ибо можно умереть и всё же спастись. Человек в тоталитарных режимах XX века, навязанных силой, чаще всего лишен той поддержки, которую доставляет великая библейская надежда прижизненной или посмертной награды. Конечно, можно сказать, что поддержки этой лишены неверующие, что атеистический гуманизм, исповедуя полный детерминизм, невольно готовит шествие тоталитаризма в планетарном масштабе и что, с другой стороны, есть достаточно много верующих, свободная воля которых находит оплот в их вере. Такое высказывание представляется мне сомнительным, ибо эрозия определенных понятий равно захватывает всех, Бог скрывает Свое лицо и не только атеистам ничего не говорит о наказаниях и наградах. И католики не повторят сегодня за «Полиевктом» Корнеля: «Но в небесах венец уж уготован». Парадоксально, но возникает нового рода человеческое сообщество в равенстве лишений и равном чувстве лишенности. С этой точки зрения, нет ничего более характерного, чем участие неверующих в массовых религиозных обрядах и паломничествах в Польше, и ошибется тот, кто усмотрит в этом чисто политические мотивы. Религия, как определил один польский публицист, «выполняет функцию единственной безотказной системы отсчета в ситуации полного и безраздельного недоверия».

«Полное и безраздельное недоверие» отдельного человека, а над ним, в высоте, государство, на замыслы и действия которого он не имеет никакого влияния и знает, что не будет иметь, – вот что определяет бытие жителей той Европы, откуда я родом. Те из нас, кто старался сказать правду о существе господствующей там системы, будь то писатели польские, венгерские или чешские, сталкивались и по-прежнему сталкиваются на Западе с недоверием, словно нарушили мощные табу прогрессивной мысли. И наверняка наше знание опасно. Ведь оно означает конец риторики, столь дорогой мыслителям XX века, и замахивается на то, что еще почти и не названо, на то, что начинает обнаруживаться как смертельная угроза самому человеческому существу. Можно рискнуть допущением, что силой приговоров умолкнувшего Бога история устремляется к повторению библейских архетипов, чтобы человек избавился от гордыни прогресса и обнаружил свою оставленность перед лицом государства, наново читая то, что сказано в Писании о Египте, Вавилоне и Риме.