Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

В этом рисунке уже намечено, в отношении портрета, то, что всю жизнь будет влечь Серова, интересовать его, как художника, то, в чем он видит свою задачу, ответственность перед Аполлоном, что он должен – для самого себя – преодолеть и выразить: глаза.

Глаза в портретах Серова —;это творческая безупречность. Сама правда, сам характер модели и ее жизнь. И сама свежесть выполнения при этом.

По-видимому, не любил он писать рук. Руки в разных его вещах, в его портретах почти только намечены.

Он говорил, что так они менее неподвижны, но это была, вероятно, и нелюбовь их писать. Зато, если уж он закончит их, то это идеальная живопись рук (руки в портрете Генриетты Леопольдовны Гиршман перед зеркалом).

А глаза всегда закончены до конца.

У иных – и знаменитых художников – на портретах глаза блестят, как металл или как тонкое стекло химической посуды. Часто это тусклый взор на лице. Это намек на глаза.

У Серова это глаза. И глаза данного человека.

В портрете Маши Симонович мальчик-автор уже мучительно стремится передать некую водную мутность опущенного большого глаза.

Ресницу он обвел тушью, тончайшим географическим перышком – очевидно, неопытное еще стремление выразить разницу фактуры ресниц и глаза.

К последней присылке М. Я. Львовой относится карандашный рисунок на маленьком листке бумаги – пейзаж в Псковской губернии 1879 года, о котором я упоминала вначале, когда говорила о Серове в Яссках. Это совсем не эффектный рисунок, ни по теме, ни по исполнению.

Но его так долго хранили… он так затерт!

Явно чувствуется, что в течение долгого времени он был кому-то исключительно дорог и с ним не расставались, быть может, постоянно имели при себе в альбомчике…

Вероятно, сперва подросток-автор дорожил им (рисунок похож как две капли воды на те, которые в то время соответствовали распространенному мнению: считалось, что такими должны быть пейзажи), а после – Маша…

Три рисунка Серова, соединенные вместе в течение шестидесяти лет, что Маша их хранила, – портрет матери, ее портрет и пейзаж Псковской губернии, – попав в Третьяковскую галерею, разрознились. Все личное от них отпало.

Одна их жизнь кончилась – началась другая.

К тому же приблизительно времени, что и портрет Марьи Яковлевны, сидящей на столе с настурциями, относится рисунок с Аделаиды Яковлевны[323]. Теперь она была замужем и ожидала своего первого ребенка (она вышло замуж за Валерьяна Дмитриевича Дервиза). Серов нарисовал ее в то время, когда она слушала пение Владимира Дмитриевича. Аделаида Яковлевна внимательно вслушивалась (она начинала быстро глохнуть).

В зале, где происходило пение, имелся обширный камин с ровным кирпичным подом. Мы пользовались им как удобным низеньким диваном. Серов и рисовал Аделаиду Яковлевну, когда она глядела из темного углубления камина, распустив только что вымытые волосы по полотенцу на плечах.

Ежегодно, на зимние каникулы, мамина школа врывалась в домоткановскую замкнутую жизнь. Устраивалась общими силами елка для школьников.

Во всех комнатах клеились для конфет и орехов бонбоньерки, изображающие дома, лодки, зверей – семьдесят штук. Все изощрялись в остроумии. Навязывалось на разноцветный гарус семьдесят антоновских яблок, семьдесят знаменитых тверских пряников – барынь под зонтиком, стерлядей, Наполеонов в треуголке, пешком или на лошади, и пр. Мы с Надей Маленькой разучивали пьесу народного Петрушки по лубочному изданию Клюкина с деревянными куклами, присланными Машей из Парижа. Иногда мы и сами разыгрывали инсценировки, но ввиду тесноты Петрушка был удобнее (вот самое первое мое начало как будущего деятеля советского кукольного театра).

Жара, теснота не препятствовали Валентину Александровичу прийти смотреть, что происходит на елке. Его смешила наивность наших «дивертисментов» и импровизированных выпадов петрушек на настойчивые требования «еще». Однажды он участвовал сам в выходе слона, сшитого из серой бумазеи, приводимого в движение двумя сидящими в нем внутри людьми. Серов замечательно шаркал передними слоновыми ногами, плавно и ритмично, и обводил хоботом так, что страшно было даже тем, кто этого слона шил и конструировал из картона и обручей от бочки и знал наверное, что он не живой.

Глаза крестьянских ребятишек сверкали, кажется, ярче елочных свечей, во всяком случае, дольше.

Независимо от удовольствия видеть радость простых. сердцем деревенских детей, маскарад, устройство праздника было для домоткановцев кровно интересным делом. Не жалелись ни труд, ни время. Для создания костюмов штудировались книги, выворачивались сундуки. Рояль и диваны в зале сияли ворохом разноцветной бумаги и фантастических одежд, масок.

В Абрамцеве, у Мамонтовых, Серов видел все это в большом плане. В Домотканове – в более интимных размерах.

Из многочисленных домоткановских воспоминаний о Серове для меня незабвенно одно, оно относится к концу 1901 года, когда он написал там цепь сарайчиков на лугу со стогом сена[324].

С утра, по приезде из Москвы, он пошел искать пейзаж, не имея на этот раз определенного намерения.