Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Около 1904 года Серов немного работал в Домотканове над темой – масленичное катанье в деревне[327]. Мы ездили с ним смотреть эти катанья верст за десять, в деревню Лукьяново, где было много катающихся и где особенно живописно компоновались лошади и санки на гористой с поворотом улице.

Мы тоже тогда старались не ударить лицом в грязь, ехали на гулянье не в дровнях, как обычно тогда ездили, а размещались в троечных ковровых санях, запряженных цугом. Лошадям привязывали завезенные кем-то в Домотканово прямо из Китая китайские серебряные колокольчики.

Но, конечно, с тем, как украшали лошадей крестьяне, не сравняешься… Дуги, гривы, хвосты убраны ярко, розовыми, пунцовыми бумажными цветами…

Все это среди шуб, крытых темно-синим, черным, оттеняющим платки, блистающие шелками. Кое-где оранжевый нагольный полушубок старика, мальчишки.

Кому-нибудь может показаться слишком интенсивным цвет деревенской толпы в серовских набросках масленицы, но надо вспомнить, что защитные цвета еще не проникали тогда в деревню. Ведь это было не только до войны 1914 года, но и в самом начале русско-японской войны, только после которой цвет хаки стал у нас мелькать в толпе.

Масленица в деревне – живая река бумажных цветов, пушистых лошадей, щегольских лакированных санок, парадной сбруи с сияющими бляхами.

Гармоники подыгрывали, девицы выговаривали, как сомнамбулы, свои речитативы, возбужденные лошади дурели – гибкие, легкие, метались на пьяных вожжах, сани сцеплялись, расцеплялись сами собой – надо всем носился морозный и блинный пар. Снежинки падали на трансформирующийся все время, текущий этот ковер.

Потом вдруг улица начинала пустеть – быстро разъезжались по дорогам в разных направлениях длинными цепочками.

Вов цепочка, где лошади и санки муравьиных размеров, а вон у горизонта – с маковое зернышко; на белом поле различимо: лошадка с санками, в них человеческая фигурка… Затем: лошадка, сани, две человеческие фигурки…

Мы тоже, закутавшись в зимние полости, мчались домой.

Григорий, домоткановский старший рабочий, ловко и степенно свистал длинным цуговым кнутом на заиндевевших лошадей: выносную пару гнедых – Альфу и Майку и серую коренную – толстую Мышку. Прозябшие лошади и люди мечтали – скорее в Домотканово!

Mocквa (1902–1909 годы)

Московский период жизни Серова я в наименьшей степени могу осветить такими фактами, которым сейчас не осталось свидетелей.

Живут и работают художники – ученики Серова, его близкие друзья и знакомые, его дети[328].

Пройдет, однако, сколько-то лет, и для этого периода жизни Серова настанет такое же забвение, какое наступило уже для петербургского (отроческого и юношеского), для домоткановского (зрелого), для парижского (конца жизни).

Это толчок, чтобы писать и о Москве. Писать то, что не было написано другими.

Когда скажешь себе – Серов в Москве, представляется его квартира в большом Знаменском переулке, на углу Антипьевского, характерная для него[329].

Старинного типа купеческая квартира. Серов любил такие.

Анфилада больших комнат по фасаду и рой комнаток окнами во двор. Против окон главных комнат, на другой стороне узкой улицы, не дома высятся, а сад, прекрасный большой сад. За каменной оградой подымаются серебряные стволы тополей с раскидистыми ветвями.

Внутри квартиры деревянная лестница ведет в комнаты мезонина, где живут старшие дети.

В большой семье все заняты своим делом.

Приедешь к Серовым – Валентин Александрович в зале, служащей мастерскою, первой комнате от прихожей, стоит у стола, примкнутого к углу; с левой стороны окошко.

Стол с витыми, расходящимися книзу, толстыми ножками из белого, некрашеного дерева (сделан в абрамцевской мастерской по рисунку Серова).

Остальная мебель у них – краевого дерева, ампир. Не родовая, а купленная. Выглядела она потому холодновато.

Валентин Александрович стоит у стола сосредоточенный, с акварелью, с темперой.

Слышно только легкое позванивание и бульканье кисти в стакане с водой, иногда еще как он натирает давно сделанную акварель специальным стальным гладким инструментом – для придания прозрачного глянца. Он долго и тщательно трет во всех направлениях, пока акварельная краска, сколько-то замутившаяся на бумаге, не сделается свежей, как была мокрая.

Масляными красками Серов пишет (так обычно получаетcя) вне дома: портреты – у заказчиков, пейзажи – в деревне.

Но на мольберте поставлена какая-нибудь очередная новая вещь масляными красками – пейзаж, привезенный из имения Константина Коровина или из Домотканова; одно время стоял огромный портрет Марии Николаевны Ермоловой, почти законченный; одно время, долго – Шаляпина, во весь рост, на холсте углем. И тот и другой Серов заканчивал у себя дома.

Долго оставался на мольберте «Набор новобранцев», сцена, которая промелькнула перед его зорким глазом в Малом Ярославце, и особенно долго – «Московский лихач»[330].

На стенах Серов не вешал своих картин.