Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Да и вообще во всей большой квартире у него висели лишь: «Финляндский пейзаж» – акварель Бенуа (сосны) и крошечный набросок на серой бумаге золотой гладкой рамочке, цветными карандашами – «Аллея в лунную ночь» Сомова. Это в его мастерской. И в столовой – третья вещь, единственная из его работ: домоткановский зимний пейзаж с липами – пастель «Из окна усадьбы». И все[331].

Да, в столовой над дверью висела японская акварель (две обезьяны на сосновой ветке).

Насколько Валентин Александрович мало двигается, настолько Ольга Федоровна в; это время быстро переходит от одного дела к другому, и ее частая походка, слышная вместе с высокими нотками ее голоса, дают пульсацию всему. Она хлопочет, чтобы квартира была в абсолютной чистоте, несколько даже чопорной чистоте (при внешности голландки, у Ольги Федоровны и чистота во всем, что ее окружало, была голландская).

Она энергично заботится, чтобы каждый из детей исполнял то, что должен: шел в гимназию или ждал учителя дома, кушал, готовил уроки, столярничал (в верхней комнате имелись столярный и токарный станки, сюда приходил столяр; дети работали с ним всерьез. Большой кухонный стол, который очутился почему-то у нас с Ефимовым и до сих пор служит нам обеденным столом, – изделие мальчиков Серовых).

Днем Оля, старшая дочь, играет на рояле. Валентин Александрович любил рисовать под ее упражнения.

Атмосфера дома Серовых была не то чтобы специально деловая, но отнюдь не богемная, отнюдь не болтливо-гостевая. Рабочая атмосфера.

Гости были хотя и часты у Серовых, но, так сказать, единичны, то есть индивидуальны, не массовы.

Собственно, не понятно, как при гостеприимстве Серовых, при огромном круге знакомых, при отсутствии фиксированного для приемов дня, Валентин Александрович все же успевал поспать в семь часов вечера на тахте возле теплой голландской печки, как он успевал прочесть такое множество книг, нужных ему для работы? Да одну какую-нибудь зиму – Ключевского, Костомарова, Забелина, множество мемуаров…[332].

Серов любил мемуары.

Дружили с Серовыми Пастернаки, художник и его жена – пианистка. Валентин Александрович познакомился с ним еще в Мюнхене, когда тот был студентом. Ольга Федоровна, в то время невеста Валентина Александровича, познакомилась с невестой Пастернака в Одессе.

Серовы дружили с Досекиными и особенно с Константином Коровиными. Кончаловские была очень близкая семья – сперва в старшем поколении, то есть издатель Петр Петрович Кончаловский (Валентин Александрович писал его портрет), а потом в младшем: дочери его и сыновья, из которых художник Петр Петрович был для Серовых Петей.

Из Петербурга приезжали но делу выставок «Мира искусства» Дягилев, Философов, Нувель, Александр Бенуа.

Ольга Федоровна тогда хлопотала и волновалась больше обычного, скрашивала обед каким-нибудь красивым салатом. Она стеснялась петербургских гостей, имевших чрезвычайно изощренный и светский вид. Но Валентин Александрович был как всегда. Наклонясь вперед над тарелкой, он ел, как всегда, быстро. Гость сидел не около хозяйки, как полагалось бы, а на конце длинного стола. Ведь подле Ольги Федоровны размещались трое детишек, двое постарше занимали место около отца. Дети сидели тише обыкновенного, чувствовалось стеснение. Настоящая беседа начиналась после обеда.

Бенуа, наговорившись, садился за рояль, талантливо импровизировал. То это были куранты на Петропавловской крепости, то темы новой музыки. Один раз это несколько тягостное для меня воспоминание) Бенуа говорил с Серовым об Александре Иванове, которого они оба высоко ставили. Разговор был интересен, и я осталась слушать с другого конца опустевшего после чаю длинного стола. Бенуа говорил о вреде присутствия в Третьяковской галерее таких картин, как «Неутешное горе» Крамского, которые «развращают вкус посетителей», и о слишком малой популярности Александра Иванова. Он винил в том галерею.

Серов не соглашался с ним[333]. Тогда Бенуа сказал: «Ну, давай сделаем опыт: спросим вот здесь присутствующего, – и он обратился ко мне: – Что вам больше нравится: „Неутешное горе“ или „Явление Христа народу“?»

Прекрасных библейских рисунков Иванова я не видала еще тогда, а «Явление Христа» было как раз картиной, которая мне тогда не только не нравилась, вот с детства (когда еще меня пичкала ею Валентина Семеновна) просто неприятна была, вероятно, своей сухостью и мало говорившей мне композицией.

«Неутешное горе» – я на беду вспомнила – мне что-то рассказало; я не знала кривить душой, да еще после готового мнения Бенуа и превращения меня в подопытного крынка. Вся эта сложность вылилась в аляповатый, без всякой политичности, ответ: «Конечно, „Неутешное горе“».

Тогда Бенуа (ликующе): «А, вот видишь! Это у тебя! в среде твоей семьи! а даже – слышал? – сказано: конечно, „Неутешное горе“. А что же тогда в других кругах?»

Серов был несколько ошарашен моим прямолинейным ответом и стал слушать Бенуа, не возражая.

А я навсегда погибла в глазах Бенуа; это отозвалось впоследствии таким образом, что составило уже для меня нечто вроде собственного «неутешного горя»…