Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Илья Ефимович действительно пришел. Я помню, он одобрил работу, но сразу, с первого же взгляда, стал советовать, своим быстрым, взволнованным говором, убрать мелкие складки на рукаве Александра III, на локте и уничтожить блик на лбу, говоря про то и другое, что «это банально».

Валентин Александрович послушался совета и переписал заново рукав и лоб. Он еще был, то есть чувствовал себя, учеником Репина.

Но мне удивительно показалось тогда, что Серову дают советы, да еще по части художественного вкуса.

К бытности Серовых в следующей их московской квартире, в доме братьев Долгоруковых (где теперь Институт Маркса и Энгельса), относится знакомство Серова со скульптором Трубецким и начало знакомства его с Дягилевым[341].

Паоло Трубецкой въезжал с улицы в комнаты Серовых на велосипеде (квартира была на уровне сада). Велосипед был тогда вообще новинкой, на которую таращили глаза, и ловкость ездока казалась сказочной, как и все в этом человеке – русском, а говорившем только по-итальянски, который вместо собаки водил с собою водка и не прочел ни одной строки Толстого за всю жизнь, даже когда работал над его портретами.

Дягилев запомнился в этой квартире за столом, нарядно приготовленным для пятичасового чая. Было лето. Широкая и глубокая комната. Всегда темноватая, той красивой голландской (яркой) темнотой, происходящей от небольшого размера окошек, сидящих низко над полом. В окна виден песок сада и стволы деревьев.

Среди коричневых простенков блестит против окон паркет, отчего комната имеет вид какого-то дворцового охотничьего дома.

Марья Яковлевна Львова за чайным столом (это тот ее приезд в Россию, когда Валентин Александрович писал ее с букетиком настурций в Домотканове; в Москве она была проездом из Домотканова к себе домой, в Париж)[342].

Дягилев со своим холеным, полным лицом – напротив нее, наискось. Он напористо, по-барски галантно расспрашивает ее о художниках Парижа, о выставках, о французском искусстве. Она отвечает с русской застенчивостью, краснея, как будто не совсем уверенно.

Глядя на нее, я думаю, как трудно быть парижанкой, на которую ориентируется Дягилев, – всезнающей светской дамой.

При изменившейся в Париже внешности, Маша осталась все той же «Девушкой под деревом», к тому же в своей молчаливости и тихости всегда как-то «освещенной солнцем».

Продолжая о квартире Серовых в доме князей Долгоруковых – Петра и Павла, скажу, что Серову пришлось с ней расстаться, потому что хозяевам вдруг понадобился весь дом, а негодование Валентина Александровича по этому поводу, и очень сильное, не смогло отклонить хозяйского жеста.

После того Серов жил на Малой Дмитровке, близ Страстного, в мало нравившейся ему, обычной городской квартире, так называемой «со всеми удобствами». Действительно ли появилась сырость или это была мнительность Валентина Александровича, но в кистях рyк стал чувствоваться ему ревматизм. Не без трудностей, связанных с нарушением контракта с хозяином дома, он бросил среди зимы эту квартиру[343].

Мрачен он был свыше всякой меры. Когда, комната за комнатой, перевозка дошла до его мастерской и в крытую колымагу, запряженную парой мохноногих клейдесдалей, снесли этюд «Лошадь у сарая»[344], снесли не завёрнутым и поставили в экипаже у стенки, за ворохом подрамников, он, заметив; это, более чем разгневался – рассвирепел.

«Ведь могли поцарапать, продырявить! Растянуть! Кто смел сделать такую гадость!? Это неуважение к живописи!» – он кричал, топал ногами вне себя.

Когда оказалось, что снесла этот; этюд Ольга Федоровна, это не остановило его, он продолжал кричать. Схватил; этюд, унес наверх и упаковал.

Серовы переехали тогда в Большой Знаменский, с которого я начала мою московскую хронику, в двухэтажный дом купцов Улановых, где заняли половину верхнего этажа над квартирой хозяев.

Это была, как я уже сказала, любимая их квартира, в ней они жили не меньше десяти лет подряд[345], пока Улановым тоже, как когда-то Долгоруковым, не понадобился весь их дом и они потребовали выема Серовых.

Опять Валентину Александровичу пришлось столько же возмущаться, сколько огорчаться, но надо было уезжать.

Любовь к квартирам, имеющим свой характер, широко раскинутым и органически планированным, не в «доходных домах», давалась, как видно, недаром, не говоря о том, что жить в них было, что называется, «начетисто», и горничная бегала вниз по длинной каменной лестнице на звонки с улицы, и по второй лестнице вниз, в кухню, и по третьей – вверх, в мезонин.