Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Серов имеет свое определенное мнение. И никогда – сомнение. Нельзя припомнить случая, когда бы он в чем-нибудь сомневался. Поэтому отказывает он так же четко, как и идет навстречу.

И все-таки от скольких неприятных для себя дел он не отказывается, если сочувствует результату. Например, когда писал портрет Николая II, попросил во время сеанса у царя освобождения из тюрьмы Саввы Ивановича Мамонтова, который по постройке Северной железной дороги был несправедливо обвинен[355]. Разговор получился приблизительно такой:

Серов: «Я ничего в этом деле не понимаю, но Савва Иванович столько сделал для искусства, что его следует освободить».

Николай: «Я тоже, знаете, ничего в этом деле не понимаю, но сделаю что возможно».

Мамонтова освободили.

В таком роде: одна старая дама (которую он почитал), жившая в своем маленьком домишке, попросила Валентина Александровича как-нибудь раздобыть ей разрешение на починку крыши… В те времена, ввиду застройки Москвы большими даниями, был запрещен в некоторых районах ремонт мелких домов.

Серов поехал на квартиру генерал-губернатора Москвы (это был великий князь Сергей Александрович, портрет которого он перед тем писал) и сказал: «Вот живут такие старичок и старушка, Леопольд Иванович и Софья Семеновна. У них крыльцо развалилось, с крыши протекает. Нельзя ли, мол, починить?.. Дожить им, а дом после все равно развалится».

Разрешение получил.

Жизнь семьи не была идиллией у Серовых.

Содержать большую квартиру, которая бы соответствовала строгим эстетическим потребностям при условии, что в этой квартире художник всегда мог творить, было трудно. А детей шесть человек[356], из них четыре мальчика, как водится, не без проказ. В результате этого сочетания не было всегда такого чистого, камертонного звука в этом доме, как, скажем, например, в Домотканове, где воспитание, быть может, было и слишком тонким для жизни.

Зайдешь иной раз в столовую к Серовым – мальчики стоят за буфетом,3а полузакрытыми дверями, за выступом голландской печи, и тишина.

– В прятки играете? – спросишь.

– Нас в угол поставили, – прошепчет Юра. У него глада красные, он серьезный. А через щель за буфетом видно, как Саша улыбается сияющей улыбкой, сморщив нос.

Вернувшись как-то со спектакля «Дети Ванюшина» Найденова, Валентин Александрович сказал: «Да, вот и у нас есть свои верхи», имея в виду мезонин, где жили дети. Но это было сокрушение совести излишнее: жизнь показала, что семья Серовых не распалась, осталась и в самые трудные времена сплоченной именем отца и матери.

Напевать вполголоса или насвистывать сквозь зубы с папиросой во рту какой-нибудь мотив, или же повторять с разными интонациями словесную фразу, вдруг занявшую его ум, было у Валентина Александровича в обиходе.

«Жил помаленьку, а помер вдруг, – как бы сообщит он невидимому собеседнику и еще, и еще раз повторит – то быстро и легко, едва касаясь словами, то кругло: – Замечательно ведь сказано: жил помаленьку, а помер вдруг!.. – С сигарой в зубах, он пройдет мимо, шурша мягкими туфлями, и скажет живо и с большим интересом: – Да, вот жил помаленьку, а помер-то ведь действительно вдруг…»

В 1902 году Званцева, художница из Петербурга, ученица Репина по Академии художеств и близкий Репину человек, пришла однажды к Серову в Большой Знаменский пригласить его преподавать в художественной студии, которую она только что организовала в Москве[357] на манер заграничных – свободную студию, где позирует обнаженная модель. Первую в России в таком роде.

Званцева – маленькая, толстенькая дама, с лицом бонбоньерочной красивой турчанки, с острым носиком, – сидит, светски улыбаясь, на серовской тахте у печки. Серов не очень приветлив. Разговаривает с ней издали, присев на стул у окна.

Он тяготился преподаванием и в Училище живописи, а тут вдруг – преподавать еще! Да иметь, кроме того, дело с учащимися самого разнообразного возраста и подготовки и, как ему представлялось, все папенькиными сынками (плату зa ученье Званцева брала порядочную) или дамами, полными сомнительной любительщины… Совсем не интересно и слишком мучительно. Серов отказывается наотрез. Званцева уже теряет надежду, как вдруг Валентин Александрович говорит: «Хорошо, я буду заходить – нерегулярно, а вы возьмите работать у вас бесплатно мою двоюродную сестру». Званцева повеселела и ушла, чувствуя себя победительницей.

«У меня была сама Званцева, Самозванцева, – весело говорит Серов Ольге Федоровне, – я согласился преподавать у нее».

Это он вспомнил, как я мыкалась, не находя, где работать, вернувшись из Парижа в сентябре, когда приемные экзамены везде кончились.

Я стала писать в мастерской Званцевой и видела, как трепетали взрослые перед Серовым и как свирепо он там расправлялся со всеми. Первые дни студенты не знали, что я имею отношение к Серову, и громко в мастерской делились своими впечатлениями, не всегда положительными, причем во всех них комично просвечивал ужас перед ним. Как у туземцев Африки от рыка льва.