Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Но эти злободневные обстоятельства искупались: жилье, соответствующее вкусу, много значило для Валентина Александровича. Он был весьма нетерпим к тому, что ему не нравилось. В Большом Знаменском было Серовым создано огромное количество вещей: ряд прелестных, тонких в смысле портрета и пейзажа исторических картин для альбома «Псовой русской охоты»[346] портреты Ермоловой, Федотовой, Познякова, Гиршман Генриетты Леопольдовны, Москвина, Качалова, Горького, Шаляпина; тогда же нарисованы были четыре девочки Гучковы, скрипач Изаи, «Проводы новобранца»; увековечен московский лихач, написан Морозов, Мика Морозов, Карзинкина – всех не перечислить, не говоря о написанных в то время в Петербурге портретах Дягилева и Стасова[347].

На посмертной выставке Серова поразило огромное количество его работ. Когда он успел все; это сделать? Ведь он умер сорока шести лет.

И он сам себя считал, и в семье принято было считать его скорее ленивым. В шутку – только наполовину в шутку – Ольга Федоровна пеняла ему за его сонливость и «леность». Такой у него был вид и такая повадка.

Количество созданных им произведений поразило еще потому, что он почти никогда не говорил о своей работе. Ему для творчества абсолютно пе нужны были слова, и даже – это мое личное понимание – творчество его чуждалось слов, боялось словесного шума. Оно питалось впечатлением не названным, бессловным.

Серов не формулирует, не теоретизирует, не классифицирует. Ни своих импульсов, ни способов работы. Поэтому, например, на вопрос в упор – как надо работать, как он пишет – он чистосердечно отвечает: «У меня, к сожалению, все еще семь пятниц на неделе. Но вы не берите с этого примера: я-то добьюсь не мытьем, так катаньем». И потому он считал, что не умеет преподавать. Отсюда – его способ преподавать личным примером.

Он чуждался парадных разговоров об искусстве, особенно модных в то время и которым приезд в Москву Матисса поддал пару[348]. И если кто припрет его к стене на эту тему – он, не без внутренней досады, блеснув глазами, выронит несколько веских слов о вполне конкретной стороне дела и опять будет только слушать, молча, с явной, даже подчеркнутой скукой на лице.

Он почти не разговаривал о своей очередной работе дома. Лишь иногда кое-что говорил коротенько, сопровождая слова рисунками, если подвернется листок бумаги. Так, рассказывая нам с Иваном Семеновичем в Париже о своем еще не законченном тогда портрете Орловой, он сделал роскошный рисунок, который мы сохранили[349].

Все-таки что-то иногда вырывалось у него и из сопутствующих работе обстоятельств. Например: неприятно поразила его однажды неожиданная для него черта в Щукине, Сергее Ивановиче. Он вслух, так сказать, осваивал этот инцидент. Щукин, когда умерла его жена, совершенно расстроенный, просил Серова тотчас ночью прийти нарисовать умершую. Серову было трудно сделать это по причинам, которых сейчас не припомню, и он отказался. Однако Щукин с таким отчаянием и настойчивостью умолял, что Валентин Александрович внял его просьбам. Собрал акварель, альбомы. Пришел, провозился всю ночь и еще часть дня, сделал большой рисунок[350], подкрашенный, которым Сергей Иванович остался доволен.

Через несколько дней Щукин прислал Серову в конверте двести рублей (оплата среднему художнику за среднюю вещь). «И только? – подумал Серов. – Неприлично мало, если взвесить обстоятельства. Из мецената Щукина неожиданно выглянул купец. И даже – не лавочник ли? Продукт, мол, получен, не сторговавшись, – так теперь могу платить сколько захочу…»

В таком же роде был случай с Гиршманом. Один из набросков с Генриетты Гиршман, рисунок на толстой бумаге, Серов, не довольный работой, порвал и бросил в камин (гиршмановский). По уходе Валентина Александровича, Гиршман вытащил клочки и – очень просто – отдал склеить хорошему реставратору. И вот у него лишний рисунок Серова…

Но Серов никогда не узнал этого[351]. Иначе наверняка прекратил бы с ним знакомство. Серов прощал меценатам не больше, чем он простил бы другим людям.

Углубляя тему, следует сказать, что в отношениях со своими заказчиками у Серова ничего не было неопределенного, допускающего при случае решения надвое, то есть решения не до конца честного.

Ничего этого, хотя Валентин Александрович всегда имел дело как раз с заказчиками, привычными к властвованию, законодателями в своем мирке, неимоверно богатыми, следовательно обладавшими в характере чем-то веским, чем-то таким, что давало умение распоряжаться как положением, так и богатством, унаследованным или нажитым лично. Но ничто не могло заставить Серова вести себя с этими людьми так, что давало бы ему хотя какую-либо возможность ассимилироваться с их окружением (обычно; это происходит и делается легко). Нет, напротив, у него с годами все более чеканилось его собственное «я», его убеждения, манера выражаться, его поведение.