Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Серов подошел к Денисову. Впоследствии, художник талантливый (его Этюды, пейзажи поэтичны), он погиб, стал делать картины – трехметровые махины голубой пуантели, изображающей толстых змиев, бесплотных девиц с огромными глазами… Нашелся купец, Шемшурин, восторгавшийся всем этим и покупавший кое-что.

Денисов был лет сорока плотный мужчина, с окладистой бородой, скромного вида и тихой души. Его портрет сделан Коненковым.

Он, говорили, жил в крошечной комнате с семьей. Его кровать, где спали и его дети, служила ему мольбертом. Он был скрипач в оркестре[358].

Серов подошел к Денисову поправить.

«Подсвечники», – только и сказал ему про рисунок натурщицы. Двое мужчин, сзади стоявших, подхихикнули профессору.

Серов (полуобернувшись к ним): «Смеяться выходите на лестницу».

«Копченая», – сказал про этюд натурщицы учившемуся раньше только у Мартынова Ефимову, который говорил впоследствии, что впервые и на всю жизнь понял стихию живописи в те несколько минут, когда здесь однажды увидел, как Серов, увлекшись, переписал кому-то весь этюд.

Через год он уже услыхал от Валентина Александровича: «Ого! Бенар!..»

И еще раз: «Так рисовать можно», сказанное, правда, только про ногу натурщицы.

Перед одним из приходов Серова кто-то из дам поставил стулья полукругом и навел фотоаппарат – сняться с «любимым профессором».

Серов, проходя мимо, только большим пальцем отрицательно пошевелил и молча прошел своей дорогой.

К первому посещению Серова Елизавета Николаевна Званцева повесила в своей комнате сделанный ею когда-то портрет ее брата, Николая Николаевича Званцева (известного певца и режиссера в театре. Зимина); она надеялась услышать таким образом мнение Серова о своей живописи.

Серов сразу заметил неестественность планировки комнаты. «Случайно?» – спросил он коротко, указывая на портрет, и ничего не сказал о живописи.

«Опять считаете пальцы?» – говорит Серов про ступню натурщицы на довольно бездарном этюде. «Считаете пальцы» – это был условный термин, означавший рабское срисовывание с натурщика.

«Когда пишете ногу – смотрите на голову; когда пишете голову – смотрите на пятки. Или совсем мимо».

Это великое правило Серова – с виду скромное, – как универсально оно и как охватывает все, особенно композицию!

Бег линий, комбинировка, жизнь предметов умирают, если упереться в них глазами, фиксировать только одну точку.

«Никогда не пишите с фотографии. Она всегда выдаст себя скукой».

«Мне никогда не интересна, – говорит Серов, – критика человека, пока я не узнаю, кого он похвалит. А кто вам нравится, спросите-ка, – вот и увидите тогда, чего стоит мнение критикана».

В тот год (1901–1902) Серовы приютили меня жить у них, в Москве. Но меньше всех годов я видалась тогда с Валентином Александровичем, то есть я видела его лишь вечером, когда, возвратившись с вечерних занятий в Строгановском училище, обедала, а он за тем же столом допивал вечерний чай. Очень усердно он угощал меня: «Кушай, Ниночка! – только и было слышно. – Рыбы бери. Побольше! Да бери же. Еще». А я и без того кушала. Его даже, пожалуй, забавлял мой аппетит (сам он ел очень мало), по крайней мере глаза у него были задорные, а кончики усов весело торчали вверх.

Однажды, когда мы все завтракали в воскресенье в серовской длинной, с четырьмя окошками по фасаду дома, столовой за длинным столом, горничная вызвала его: «К вам приехал кто-то». Валентин Александрович вышел, недолго пробыл в зале – своей мастерской, вернулся довольный, говорит: «Это фон Мекк был, студент. Купил акварель, натурщицу». И он высыпал пригоршню золотых на скатерть. «Удивительно, как кстати приехал. Я как раз думал – откуда денег взять. Ниночка, тебе нужно? Возьми! В самом деле – бери», – и всем и каждому он весело начал раздавать золотые пятирублевики и десятирублевики.

На верхней площадке лестницы, ведущей в комнаты мезонина в квартире Валентина Александровича, мальчики Серовы – Саша и Юра – устроили совместно с одиннадцатилетним сыном профессора Мануилова Котей, теперешним скульптором, теневой театр.

Однажды мальчики обратились ко мне, чтобы я нарисовала и вырезала им для театра лошадь. Я вырезала, и принцип театра меня увлек. Я сделала постановку. Это было в 1905 году во время забастовки в Училище живописи, где я была студенткой, в год Вооруженного восстания в Москве[359].

Мы с Юрой стали мечтать об устройстве в солнечные дни теневого театра на ближайшем к ним Пречистенском бульваре.

Последовал ряд теневых постановок, которые мы показывали в кругу семьи и знакомых: «Разгром Пресни» (сцены бомбежки в Москве фабрики Шмидта и дальнейшей расправы на Пресне, чему мы были свидетелями), «Забастовка в Училище живописи», «Серов звонит в свою квартиру», «Мужичок с ноготок» Некрасова, «Шарики» (последняя сделана была для маленького сына Серовых – Антоши).

Это был театр вырезанных силуэтов, но, кроме того, мы показывали сцены, где тени получались от игры живых людей, облик которых был изменен различными надстройками и наклейками.