Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Она советовалась об этом с Ефимовым, и тот сообщил ее желание Серову. Эта мысль показалась Серову правильной. Он видел и для учеников пользу, если с ними рядом будет работать зрелый мастер. Он передал просьбу Анны Семеновны директору, князю Львову. Львов отказал. Горячие доводы Серова не помогли. Кроме канцелярских затруднений, для директора, по-видимому, играла роль революционная настроенность Голубкиной. Тогда Серов подал заявление о выходе из училища, и никакие уговоры огорченного князя не помогли[369].

Львов очень любил Серова. Не только ценил, но любил искренно. Квартиру свою предоставил Валентину Александровичу на все время болезни его и операции.

Но… бывают люди и люди… Когда, услышав о кончине Валентина Александровича, князь Львов прискакал к Серовым, сдерживая слезы, он сказал: «Этого не случилось бы с ним, если бы он не ушел из училища…»

Невольно я покосилась на Серова в гробу…

Было непривычно, что на такие слова он не улыбается…

Ответом на горячность Врубеля был со стороны Серова трогательный портрет с него, сделанный в больнице во время посещения больного друга, уже в 1907 году[370].

В рисунке – бесконечная жалость к Врубелю. Нежная скорбь о гибнущем в расцвете лет великом мастере. Осторожное прикосновение серовской руки к бумаге и – чувствуется даже – глаза художника к бедному рту, к бедным, уже мало зрячим, когда-то таким пронзительным, глазам.

В 1904 году, когда я держала вступительный экзамен в Училище живописи. ваяния и зодчества, Серов, как он рассказал мне после, «чтобы не оказывать давления на прием своей родственницы», вышел из зала, когда экзаменовали мои работы.

А своего голоса он так совсем и не подавал. Если принять во внимание, что он одобрительно относился к моей работе[371], отсутствие голоса Серова на экзамене указывает на его щепетильность, доведенную до болезненной крайности.

Очевидно, грибоедовское «Ну как не порадеть родному человечку» звучало для Серова и пугало его слишком.

Зато, если самобытного, безвестного художника кто-то начинал выдвигать, покупкой ли в галерею, активным ли участием, это был всегда именно Серов.

Достаточно вспомнить Николая Петровича Крымова, Мартироса Сергеевича Сарьяна, Михаила Николаевича Яковлева[372].

В начале забастовки, в декабре 1904 года[373], когда в нашем училище, которое полюбила я безумно, началось брожение, сходки учеников, училище сразу раскололось на два лагеря – учеников и учащих.

Только Серов, сказав на преподавательском училищном совете, что надо узнать поосновательнее, чего хотят студенты и что их волнует, пошел на нашу студенческую сходку.

При этом – деликатность его и его такт проявились тут вовсю – он послал предварительно двух учеников спросить, желают ли студенты, чтобы он пришел.

Ученики вынесли утвердительное мнение, и Серов пришел. Спросил, выслушал требования и ушел.

На ученической сходке следующего дня какой бурей различных мнений отразилось; это неожиданное посещение!

Во время двухгодичной забастовки в Училище живописи 1905 и 1906 годов[374] Серов болел душой, что студенты ничего не делают, что им негде работать, и, единственный из преподавателей училища, он развил активность в преодолении создавшегося положения.

Он подыскал помещение (между почтамтом и Меншиковой башней – склады в большом почтамтском дворе; оборудованные, хорошо окрашенные внутри по его плану, они стали уютными). Студенты могли бесплатно работать там, и он сам работал – сделал несколько прекрасных акварелей с натурщиц.

Натурщицы стояли первоклассные. Материально устроено это было «по-серовски». А именно: одна состоятельная дама просила его давать уроки живописи ее дочери. Вместо гонорара себе Серов потребовал, чтобы она оборудовала студию, содержала ее и оплачивала модель[375]. Это позволило дочке ежедневно писать в мастерской, где атмосфера была строго рабочая, в компании художников. Подобным же образом он создал и мастерскую, где-то на Палихе, только; эту содержала не одна ученица, а трое «взятых с воли» молодых людей[376].

Такой образ действия – жертвовать на общественное дело свой труд – характерен для Серова, и сейчас, углубившись мыслями в жизнь Валентина Александровича и в жизнь его матери, начитавшись, с целью проверить даты, писем Валентины Семеновны и писем ее родных – вдруг встал передо мной путь целого рода во всей своей цельности и повседневной живости.

Кажется, я нахожусь в Яссках или на Кирочной, угол Знаменской, в Петербурге и меня окружают люди, действовавшие полвека назад, и дети, что сейчас вокруг, – это не внучки мои, а поколение предыдущее, племянницы, или еще предшествующее – сестры мои, я сама в детстве… Явилось сближение поступков и связь поступков Валентина Александровича с одним событием, имевшим место восемьдесят с лишним лет назад в семье деда со стороны матери.