Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Магазин на Рождественке (угол Кузнецкого) в Москве, теперь сказали бы – «дом номер шесть», но тогда номера в ходу не были, говорили – «дом Тарлецкого». На вывеске большущий зеленый паровоз с длинной трубою типа времени Стефенсона: тридцать лет назад эту вывеску можно было еще видеть на своем месте.

Однако магазин торгует вещами, не имеющими никакого отношения к паровозам. Стеклянные большие кувшины расставлены на паркетном полу. Помада из тополевых почек и из миндаля, синька листовая и вакса «Самохвал» закупорены в фарфоровые баночки на полках. А паровоз на вывеске изображен потому, что хозяина магазина поразила до глубины души только что открытая железная дорога из Петербурга в Москву. Он даже сам проехал до Подсолнечной с тремя дочерями – Софьей, Аделаидой и Валентиной.

Хозяева – Семен Яковлевич Бергман и Августина Карловна, урожденная Гудзон, родом из Гамбурга, – приехали в Москву из Польши, где у них была торговля – несчастливая – амбулантная, в фургоне. Все их дети умирали. Выжившие, младшие, родились и выросли в Москве.

С течением времени к торговле помадами прибавилось готовое детское платье, которое тут же в магазине «Паровоз» и шилось.

Две младшие дочери возненавидели магазин. Они стремились к иной, гуманитарной работе, унаследовав эту черту от своего отца, который, в мизерии своей торговой профессии, не имея к ней даже способностей, много времени уделял самообразованию. В торговых складах, при свете огарков, он выучился читать и прочел уйму книг. Целью жизни он ставил теперь дать образование своим детям.

Его жена – ее все побаивались и ее не любили за крутой нрав – работала много, держала в руках дом, страдала от русского неустройства и от убогости жизни. Она мечтала о театрах в Гамбурге, которые в юности видела (на семидесятом году жизни она бросила-таки Москву, мужа, семью, уехала к этим театрам, разочаровалась в них, умерла в одиночестве).

В магазине «Паровоз», в комнате за магазином, кроме кипения котла со снадобьями для помады и стука ступки в руках двух девочек, принимающих участие в чистке миндаля для помады и усердно при этом им лакомящихся, раздается музыка. Кто-то играет на рояле.

В магазин входит покупатель. Он прислушивается и спрашивает, кто играет.

– Это моя младшая дочь, – с гордостью отвечает старик Бергман.

– Можно посмотреть на нее? – и в полутемной комнатушке за магазином посетитель видит крошечную девочку, взобравшуюся на табурет. Маленькие пальчики быстро и уверенно бегают по желтоватым клавишам старого, по случаю купленного для старшего брата фортепьяно.

– Ей надо хорошего учителя, – говорит незнакомец. – Я попрошу, чтобы ее приняли во французский пансион мадам Кнолль, там музыка хорошо поставлена. Я преподаю в пансионе рисование и буду давать за девочку несколько лишних уроков, бесплатно.

И вот Валентина учится, блистает музыкальными выступлениями на пансионных вечерах, выдерживает в шестнадцать лет конкурсный экзамен на единственную стипендию от Московского музыкального общества в Петербургскую консерваторию. Антон Рубинштейн сразу берет ее в свой класс.

Знакомство с композитором Александром Николаевичем Серовым определяет то русло жизни Валентины Семеновны, в котором она изведала столько счастливых взлетов и столько неожиданных падении в глубокие бездны несчастья.

Но образ учителя рисования – Давыдова (брата небезызвестного в те времена московского виолончелиста), дающего четыре года подряд бесплатные уроки в пансионе ради чужого ребенка потому, что ребенок талантлив, – не явил ли он одного из слагаемых того круга идей, к которым тяготели правила жизни Серовых и Симоновичей?

Валентин Александрович платил, быть может, долг судьбе, долг, который, впрочем, уже много раз и Валентина Семеновна, сознательно или не думал об этом, вернула сторицею.

Я видела Валентина Александровича Серова, когда он приехал домой в Москву из Петербурга после 9 января 1905 года. Он имел вид человека, перенесшего тяжелую болезнь или утрату близких. Желтое, бледное лицо с еще более желтыми подтеками под глазами, с какими-то зеленоватыми висками – он был просто страшен, потому что привычный для всех цвет его лица был красный. При этом он явно томился и не находил себе места. Он переходил из одной комнаты в другую, садился, опять вставал, сильно вдыхал воздух, долго смотрел в окно.

Это было началом изменения его характера и его убеждении[377].

Во всей жизни Валентина Александровича комбинируется так или иначе традиция его семьи, его матери, традиция шестидесятых годов с протестом к проявлению этих традиции. В детстве он их впитывал, позднее, в молодости, высказывал к ним явное равнодушие, быть может перекормленный ими сверх меры, а в последние годы жизни идет к ним сам и тогда следует им крепко.

Так, в молодых своих годах он подчеркивал, что «не интересуется политикой», что «не выписывает газеты», а «читает какие попадутся», «какие купит кухарка».