Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Он взял с собой ящик с красками, мольберт для писания стоя и холст. Я пошла с ним помочь нести вещи. Он согласился на это, чтобы сохранить силы для писания.

Серову понравился пейзаж у ближайшей к Домотканову деревни Захеево.

Деревня эта на взгорье. Под горой – овины, крестьянские баньки и был ручей, разлившийся в лужу – синюю-пресинюю. Шелк китайский такой – темно- и ярко-синий. Только поздней осенью в солнечный день, взъерошенная ветром, бывает такая синяя вода.

Экзотическая синева окружена была посветлевшей от мороза розоватой землей и обесцветившейся желтой травой.

Посмотревши – посомневавшись, не написать ли, – Серов пошел дальше, ища чего-нибудь другого.

Мы ходили долго и вернулись все же к этой синей воде. Но солнечное утро прошло, меньше стало экзотики. Серов остался писать.

Не помню, закончил ли он и что именно сделал, но на другой день мы отправились искать в ином направлении. Без дороги, перелезали через изгороди, шли замерзшими болотистыми лугами.

Пришли на плоскую луговину, несколько возвышенную, по дороге к деревне Маслово. Тут стояло множество сенных сараев.

«Расставлены, как игрушки на бильярдном столе», – Серов так определил их. Он устроился писать, а я поторопилась домой, чтобы принести сюда горячий завтрак – обогреться ему и не отрываться от работы для еды. Л порадовалась, что он, против моего ожидания, на это не возразил. Очевидно, ему очень хотелось поработать, а осторожность он уже начал соблюдать, чувствуя, что здоровье подорвано.

Двумя годами позже болезнь выявилась (обморок, тяжелая желудочная операция).

Дома я спешно вытащила прямо из печки горячей печеной картошки (в меховую шапку уложила), также гречневую кашу вместе с котелком, горячего кофе и в телеге поехала полевыми дорогами.

Валентин Александрович все еще писал и действительно прозяб и проголодался. Он обрадовался горячей пище, поел быстро, чтобы приняться за работу, пока не кончился короткий осенний день. Однако, поевши, он посмотрел на меня с усмешкой и сказал: «А я теперь наелся и расхотел писать. Поедем домой».

Мы поехали, смеясь, что мои хлопоты оказались ненужными. На другой день он закончил эти сарайчики.

В те годы Домотканово было опять иным, чем раньше.:Это было время разорения помещичьих гнезд. На дальнейшей судьбе Домотканова сказалось и то, что в 1905 году был административно выслан «из пределов Тверской губернии» владелец усадьбы Владимир Дмитриевич Дервиз.

Обострившаяся болезнь сердца Нади, захромавшее на все ноги хозяйство (мы все – мама, сестры, подраставшие дети энергично, но тщетно старались помочь) – все это ясно говорило о том, что какой-то круг домоткановской жизни окончился.

Дети, возросшие в нем так славно, нуждались теперь в другом – в общественной жизни. Тяготить стал огромный омертвевший, как-то помрачневший дом.

Построив свою дачу-мастерскую на берегу Финского залива, Серов стал реже бывать в Домотканове. Но все-таки бывал. Приезжал уже не летом, а зимою или осенью из Москвы.

В описанный мною приезд его, когда он писал сарайчики со стогом сена, налаживался мой отъезд в Париж. Мне удалось в течение двух лет учительством скопить немного денег на рту поездку.

Серов вообще сочувствовал учебе в Париже, но об ртом мы с ним как-то не говорили. Я не уверена была, что удастся поехать, да и надоесть боялась; к тому же и неразговорчивы были мы оба в те годы. Одно-два предложения, и все сказано.

Мне вообще не давался рисунок. Серов называл ‘то «женской болезнью», потому что женщины, по его наблюдению, более живописцы, чем рисовальщики.

Я поехала тогда в Париж. В ноябре месяце, в сумерках, с грохотом покатила в телеге от крыльца по замерзшей дороге, на станцию. Серов выскочил откуда-то из-за забора на дорогу и, как бы спохватившись, крикнул вдогонку: «Главное, рисуй. Рисуй красками! Паша, рисуй!».

Голос закрылся моросящей изморозью, сумерками и увеличившимся расстоянием. Но больше ничего и не надо было, это была целая программа, с серовской компактностью выраженная.

Зимой, в феврале-марте, году, кажется, в 1904-м Серов рисовал в Домоткапове много вечеров подряд с натуры лошадей-подростков – «стригунов» на водопое[325]. Мерз в течение нескольких минут, пока лошади, выпущенные из конюшни, бегали на свободе по колено в снегу и пили у колодца, у того чудного домоткановского древнего колодца, где рабочий, чтобы поднять бадью с водой, ходил на манер белки в огромном, с добрый дом, вертикальном колесе.

Лошади вели себя как дети – все их занимало: они прислушивались к отдаленным шорохам в поле, к скрипу колодезного колеса, к окрикам рабочего.

Серов подарил мне один из вариантов композиции с изображением лошадей[326].

И вот эта пастель у меня пропала… В 1915 году, когда Иван Семенович ушел на войну, я сложила в Москве все вещи к. знакомой и уехала с ребенком в Домотканово. Через год я взяла вещи – серовской картины там не оказалось, она исчезла бесследно.

Хорошо, если взял человек понимающий и она где-нибудь цела.