Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Старая, уже престарая была тогда Ивет (и толстая, а ведь какая худущая на рисунках Тулуз-Лотрека). Как исполняла! Совершенство выразительности звука и движения. Безупречное, волшебное и в старости исполнение.

Потом было Домотканово – парк со знакомыми деревьями, окнами, жизнь в окнах. Это вошло впоследствии в постановку пятой главы из «Евгения Онегина»[425]

Уже мерещилась позднейшая постановка «Эллады» с ее удивительным новым приемом (соединение живых людей с синтетическими формами силуэта, потому что тень сглаживает разницу материала).

Мы устроили спектакль у себя в Шапель, причем условились, что Серов позовет своих гостей, а мы с Иваном Семеновичем – своих.

Получилось, что серовские приглашенные – довольно именитые – все пришли, а наши – художественная богема – нет.

Среди зрителей был Константин Дмитриевич Бальмонт. Я спросила его после спектакля (сошедшего в общем благополучно), как ему понравились тени, ожидая услышать что-нибудь приятное.

– Ужасно скучно, – сказал Бальмонт.

– Годик, другой подождите – будет весело, – за меня ответил Серов.

Мы не знали тогда, что Бальмонт вообще не любил никакого театра, не досиживал до конца…

Была Елизавета Сергеевна Кругликова. На нее мой театр произвел впечатление. Тени отразились целиком на книге «В помощь войне 14-го года», ею затеянной и иллюстрированной[426].

Вообще силуэтом она занялась после спектакля. Что ж, я была рада этому. Я многим обязана Елизавете Сергеевне (занятия офортом), а главное, это означало, что театр имеет отклик.

Был после этого наш с Серовым визит к Е. С. Кругликовой.

Елизавете Сергеевне кто-то привез из Африки (у нее было много друзей повсюду) живого хамелеона.

На своей родине эти ящеры двигаются, оказывается, очень быстро, но в Париже, зимой, хамелеон сделался медлительным до предела.

Он сидел у Кругликовой на ветке какого-то комнатного растения и если вытянет для шага ногу, то часами держит ее, пока шагнет. Меняется только часто в цвете. То, смотришь, бисеринки, которыми плотно выложено его тщедушное тело, небесно-голубые, то лимонно-желтые, то серенькие – точно на него все время наводятся цветные прожекторы.

Но прожекторов нет. Неужели это его переживания?

Серова очень занял облик хамелеона с вынесенными даже за пределы головы – до того выпуклыми – глазами, которые и вращаются-то каждый отдельно.

Валентин Александрович придал несколько различных поз животному, и потом, что-то видимо, задумав, он снял тисненное золотом, богатого вида бумажное кольцо со своей сигары и надел на гладкую голову этой безобразной ящерицы.

Оно пришлось как раз впору. В руку дал ему спичку и посадил в «царственную» позу.

Хамелеон, не подозревая, что он так смешон и так жуток с короной и скипетром, просидел в этой позе все время.

С одним из приездов Серова из России в Париж у меня связано воспоминание, когда я перед ним провинилась.

Несколько лет уже у него была экзема. Он купил две простыни из прекраснейшего голландского полотна, гладкого, прохладного и тонкого. На всяких других простынях зуд и боль мучили его нестерпимо.

Уезжая в Россию, он сказал мне, что разрешает мне пользоваться этими простынями в свое отсутствие, но с одним условием: когда он приезжает, простыни должны быть чистыми, чтобы он мог спать на них с первой же ночи.

Это условие показалось мне очень легким, но… вот он прислал с дороги телеграмму, что будет в Париже завтра. Простыни были как раз у прачки… Л побежала к ней, чтобы она мне их приготовила. Она обещала, но надула меня, принесла не те, а чужие. Она сказала, с наивно открытыми на меня глазами, указывая на метку на белье: «Mais oui, се sont сеuх de М-г Oslof» (но ведь это же и есть простыни Ослова).

Ее иностранному уху казалось: Ефимов, Серов и Ослов – одно и то же…

Но мне было не до смеху. Серов приехал, а я с виноватым видом должна была сказать, что простыни будут только завтра. Он был опечален, и до сих пор это лежит на мне провинностью перед ним.

В январе 1911 года мы получили в Париже письмо от Серова и Дервиза вместе на одном листке[427]. На одной стороне написал Владимир Дмитриевич:

Казнитесь! Несчастные! То ли дело в Домотканове… Целые дни на лыжах всей компанией. Вечером танцы. «Рисование с натуры под руководством несравненного профессора В. А. Серова (не надоел ли он вам?» – спрашивает профессор). В промежутках – еда и чай с орехами и пастилой. Умеренное количество вина и наливки. Спим сколько влезет. Жму руку. Принимали Леруа с приключением. Живите благополучно…

В. Д.

На обратной стороне листка Серов бегло, чернилами нарисовал лошадку без упряжи, свободно бегущую по глубокому снегу в поле. За вожжи держится юноша, и напряженность позы дает знать о сугробах и впадинах под его лыжами. Вдали легкой линией лес. Кто еще одним росчерком сделает такую обросшую зимней шерстью веселую деревенскую лошадку?

Над рисунком приписка Валентина Александровича:

Домотканово 7 января 911

Ниночка

Иван Семенович

Посылаем Вам образец удовольствий здешних мест.

И внизу:

Ваш В. С., а едет мой сын Саша.

Последние месяцы жизни Серова