Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Когда мы с Иваном Семеновичем приехали из Франции в сентябре 1911 года в Россию – прямо, конечно, в Домотканово, потому что с ребенком нам сразу деваться было некуда, Серов был там. Он приехал из Москвы отдохнуть в русской природе. Было очень хорошо – уютно, дружественно в Домотканове в тот приезд. Серов был очень веселый и бодрый. Заканчивал, между прочим, рисуночный портрет учительницы калачевской школы – Марии Дмитриевны Шеламовой – красивой девушки, с русской наивной красотой.

Он начал этот портрет в свой приезд в январе того года, делал его для собственного удовольствия, из желания изобразить хорошее русское лицо. У Шеламовой был крошечный рот, за который Серов ее поддразнивал, а та конфузливо улыбалась. Он спрашивал: «А вы можете есть грецкие орехи?»

Рисунок после смерти Серова мы отвезли, по предложению Ольги Федоровны, в деревню Игнатово, около Домотканова, где у Шеламовых, крестьянской семьи, был домик. Отдали портрет ей «на память».

Ольга Федоровна после смерти Валентина Александровича не почувствовала себя владелицей его произведений: у нее явилось стремление как можно больше раздать их тем, кто приходил в соприкосновение с Серовым, кто ему позировал по его просьбе, по своей доброй воле, кто, следовательно, скрашивал его творческий путь.

Где теперь этот портрет?[428].

Да, мирно и спокойно, как никогда, было в Домотканове, когда мы все еще и еще раз собрались тогда там.

И прекрасная, тихая, солнечная осень. В такие дни чувствуешь, как хороша жизнь и как благородна она бывает.

И вот Серов не утерпел – в веселом настроении присоединился к нашей игре в городки в боковой аллее, где стволы лип загораживали ноги зрителей от летящих по земле палок, сделал несколько сильных и метких ударов, «разбил город» и почувствовал себя плохо. Он спешно уехал в Москву.

Острый период грудной жабы уже не оставил его после этого. У него стало болеть сердце все время. Но ему, такому домоседу, который всему предпочитал стоять у своего стола в углу комнаты у окошка с карандашом, с акварельной кистью в руке, – ему теперь не сиделось.

Обострившаяся болезнь сказалась тревогой состояния, тревогой, которую он не мог, по-видимому, переносить у себя дома. Но никто на пышной товарищеской пирушке или на артистическом вечере не заподозрил бы степень его болезни.

Подъезд дома, где наброски с натурщицы делали художники. Выходит Валентин Александрович и художница Маруся Дервиз, будущая Фаворская, та самая, которую он писал восьмимесячным ребенком на руках матери в Домотканове. Им по пути.

Серов: «Если хочешь, чтобы я с тобой шел, иди тише, не могу совсем быстро ходить».

Маруся: «Я хочу начать лепить. Мне мешают краски. Мне хочется только форму схватывать».

Серов: «Да, полепи, это хорошо. Теперь, правда, все устали от красок. Такие возбужденные. Теперь хочется успокоенной формы».

Серов и Ефимов едут по Моховой на извозчике мимо нового здания университета. Архитектура этого дома включает русты, гротескно массивные, покрывающие все стены.

«Смотрите, крышки гробов на все возрасты», – замечает Серов.

В последние полтора месяца своей жизни Серов начал появляться всюду. В опере, на многолюдном собрании художников, писателей, в концертах, на вечере у артистов, на парадном обеде – везде можно было его встретить каждый вечер, иногда в двух, трех различных местах. И мы привыкли тогда Москве везде его видеть.

Тем заметнее была его внезапная – на ходу – смерть.

Накануне он ужинал поздно у Остроухова, а рано утром умер.

Всю зиму после его смерти все казалось в концертах, что вот он сейчас выйдет из партера – в начавшемся антракте – из первых рядов, крепкий, с зорким взглядом, выйдет своей настойчивой походкой, нажимая на каждом шаге вперед, со своим суровым лицом, на котором необыкновенно легко появлялась умная улыбка.

Как видно, флегматичный вид Валентина Александровича, его спокойная повадка прежних лет были необходимым физическим условием его существования.

Перед концом он отправлялся каждый вечер на люди, чтобы не думать о близкой кончине, которую почуял. Развлекаясь, отвлекаясь вечером – он днем работал.

Серов работал усиленно. Он спешил… Он делал эскизы для стенной живописи, которую ему хотелось испробовать. Темы – греческая мифология: «Диана и Актеон».

На основе работы всей жизни – благородные синтетические образы богини, оленя. Композиция нова для Серова[429].

Он заказал новые медные офортные доски для басен. Он писал в тот 1911 год большой портрет Балиной, большой портрет В. О. Гиршмана, почти закончил еще новый портрет Генриетты Леопольдовны Гиршман, сделал два варианта портрета Стаховича, рисуночный портрет княжны Ливен, рисуночный портрет Станиславского, несколько вариантов «Навзикаи». Он писал большой портрет Ламановой (накануне смерти он еще писал его).

Он начал большой портрет в натуру княгини Щербатовой во весь рост, с построением большого интерьера[430]. Пышная, по-серовски пышная – собственно, суровая, композиция была уже нарисована углем на большом холсте.