Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Между тем, Париж – ранний город – ожил, и мы спохватились – как-то пройдем – солидные жильцы – мимо монастырской консьержки? Серов с крагами на руках, в красном костюме…

Ничего, как-то проскользнули.

Несколько дней после того ходили как в пьяном угаре. Оказывается, если трудновато было перестроить свою психику в сторону «катзар», то обратно – еще труднее. Иначе ощущаешь мир людей.

Часть моего письма из Парижа племянницам (если бы через тридцать пять лет не обнаружилось письмо случайно, я не вспомнила бы этого эпизода)[411].

… У нас с Валентином Александровичем вышла ужасно глупая история: он раз был у нас здесь[412], и я показала свои тени, новые, которые здесь делаю: лошади парижские. Поговорили о лошадях, и он сообщил мне одно наблюдение свое над тяжеловозами, которое мне интересно было узнать.

Потом он вдруг прибавил: «Вот все учи вас, да учи!»

Это было некстати, так как мы говорили по-товарищески. Кроме того, мне надоело, что меня считают ученицей, и ведь я добивалась в лошадях самостоятельно – одним словом, эта фраза его меня взорвала, и я брякнула в сердцах первое, что попалось на язык, а именно: «Ничего не учи, а в лошадях я может быть не меньше твоего понимаю» (вот что значит – на больное место попал… и вот что значит, иметь язык, не согласующийся с тем, что на душе, а ляпающий, когда впопыхах, случайные слова; «неточные слова приносят вред ушам», греческий философ сказал… и правда).

Сорвав свою злость, совсем перестала злиться.

Но тогда он рассердился и сказал, между прочим: «Ты только что поступила к Матиссу, а уже как обнаглела».

Тогда я рассердилась… ‹мы› ничего больше не говорили, и он ушел дружески.

Но на следующий день и другие он все еще это помнил, и начал на меня сердиться все больше и больше – говорит «я ему сделала больно, он ко мне всегда хорошо относился, а я на него рассердилась, что он огорчен и не может забыты».

На четвертый день он вызвал меня на дуэль (кистями)! Нарисовать тяжеловоза, и кто лучше их знает – пусть Иван Семенович будет судьей.

Я, конечно, согласилась, хотя это ужасно глупо, нечего было принимать слова буквально, что я не хуже него рисую.

Сперва рисовали дома. Потом он изменил условие: в среду, в 8 часов вечера рисовать у него в Шапель – Иван Семенович будет сидеть посередине. Ладно. Все три дня до среды я была как в лихорадке. Упражняться некогда, так я на улице, идя в мастерскую, глядела и старалась запомнить лошадей, до головокружения. Раз шла за двумя такими и чуть не провалилась в метро.

Наконец вчера вечером попросила мадам Бовэ уложить вместо меня Адриана, так как В‹алентин› А‹лександрович› сказал ровно в 8 часов, без опоздания.

Пришли с Иваном Семеновичем.

В Шапель пусто и темно.

Мы в ожидании дуэли, и страшно.

Потом пришел В‹алентин› А‹лександрович› и сказал, что забыл, что сегодня должен идти к заказчику одному, что у него нарисовано, а чтобы я рисовала одна.

Тьма у них страшная – зажгли 5 свечей и стала в углу рисовать.

Потом пришел Борис Дмитриевич[413], и они с Иваном Семеновичем ходили по Шапель, в темноте и холоде.

В 11 часов пришли – \домой – Адриан уже ворочался, и до З часов куралесил, – потому, что не я укладывала.

Я хотела, когда кончила рисовать, – поглядеть Тошин рисунок – ужасно интересно, но Иван Семенович не позволил. Я еще не видела, как он сделал, конечно, лучше. Вечером пойду. Мы теперь с Тошей объяснились, вчера я зашла после Матисса и опоздала к обеду в пансионе на полтора часа!!.

У нас на столе стоит отличный рисунок Серова – три тяжеловоза, профиль.

Это и есть тот дуэльный рисунок.

Лист серого картона с написанными на нем масляной краской двумя тяжеловозами, надвигающимися, в синих хомутах, с большой красной кистью на лбу переднего, бодрого жеребца – это мой выстрел[414].

Результат дуэли, диагноз ран – таков: по признанию Серова и Ивана Семеновича, лучший рисунок бесспорно – Валентина Александровича, но изобразительный способ Серов признал больше подходящим к теме – мой.

После смерти Серова Ольга Федоровна предложила нам выбрать себе что нам хочется из его картин. Иван Семенович решил взять не живопись, а рисунок, и именно; этот.

То, из-за чего загорелся наш спор, первоначально сообщенное им наблюдение, о котором говорится в начале моего письма, отлично он выразил и запечатлел в этом рисунке: задняя нога французского тяжеловоза в момент, когда при шаге остается позади, каждый раз сильно заворачивается копытом внутрь. Другие лошади не делают ничего подобного. Раз это заметишь – смешно смотреть, так на каждом шаге аккуратнейшим образом каждый французский Норман или Бланше исполняет свою миссию, и начинаешь понимать крепость до неподвижности его связок, компактность мускулатуры.

Может показаться: странный, случайный инцидент… семейная история… не следовало бы и писать… Нет, это не случайность. Тут обнаружилось внутреннее состояние Серова того времени.

Уже давно примитивистский соблазн гулял по свету.

Когда в Москве один только Машков рисовал натурщице «ярко-зеленые подмышки», Серов был крепок на своих ногах. Но после произошло многое.