Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Спектакли русского балета продолжались в Лондоне, – балет был приглашен на празднование коронования нового английского короля. Серов поехал просматривать цикл спектаклей, он получил приглашение на вход в оперу.

Перед отъездом балета кто-то, видя волнение Дягилева и его старание сделать все как можно лучше, сказал ему: „Не старайтесь. Все равно сцену перекроет зрительный, зал. В партере будут одни магараджи. Сплошь рубины, изумруды. Будьте уверены – будут смотреть на них, а не на сцену“.

Мы получили письмо от Серова из Лондона с описанием украшения зала Оперы[403].,

Стены и потолки были, оказывается, убраны фруктами и плодами гигантских размеров (настоящими, конечно): кисти бананов, дыни…

Почему Серов, такой театральный человек, не работал для театра больше, то есть не сделал ни одной постановки?

Может быть, просто не успел. Он любил атмосферу театра, репетиций…

Для театра Серов сделал эскизы декораций к „Юдифи“[404] и наброски декораций для „Рогнеды“[405], опер его отца. Сделал эскиз декорации для оперы „Демон“ Бларамберга»[406]. Опера шла в Консерватории единожды, году в 1907-м, после смерти автора оперы.

Невысоко зримая подошва зеленой горы уходит вверх под таким счастливо взятым углом, что создается впечатление огромной выси, властно ставящей зрителя среди Кавказских гор.

Можно не подписывать – ясно, что Серов.

И не менее богатая мысль – применить к опере принцип теневого театра. Когда Демон появляется, за ложем Тамары, на транспаранте, за ним встает гигантская тень крыльев.

Для театра Серов сделал еще эскиз костюма Олоферна (опера «Юдифь») для Шаляпина, по его просьбе[407].

В русской и французской прессе, современной спектаклям русского балета в Париже, о Серове не говорили. Но если Дягилев был сердцем постановок, то Серов – душой их, и для всех – высшим художественным арбитром.

Не помню, за что, но Серов считал себя в денежном долгу у меня и спросил: «Что хочешь: столько-то (не помню сколько) франков или кататься верхом?»

Я сказала: «Конечно, верхом», – не побоялась, что он всегда подшучивал над моей страстью к верховой езде и к лошадям.

Пока они чем-то были заняты с Иваном Семеновичем дома, я, не откладывая, сбегала вместе с трехлетним сыном в манеж, в котором когда-то рисовала, заказала лошадей получше на завтра, устроила у кого оставить на несколько часов сына.

Тогда Серов пошел в Бон-Марше купить коричневой кожи краги для Этого случая. Он любил верховую езду и ездил отлично.

Той зимой мы часто созерцали из окон своего монастыря проезжавших раненько утром по улице верхом старого генерала с дочерью, изящной и еще более стройной на лошади в амазонке, с наивным черным бантом под затылком, под маленькой шляпкой.

Как мы впивались глазами и в лошадей, и в седоков и как завидовали!

Они проезжали по всем правилам корректного верхового искусства, регулярно выполняя какую-то программу своего устоявшегося европейского дня.

В Лондоне видеть амазонку, джентльмена верхом – не редкость. В Париже я видела впервые.

И с каким торжеством в душе мы сами чинно проехали по улицам Парижа, по его площадям, то пустынным, то запруженным пестрым народом, и как весело по парку. Буа-де-Булонь отбивали дробь рысью трех веселых, как у генерала с его дочкой, верховых французских лошадей, выстриженных и потому весьма аккуратно выглядевших.

Мы в Домотканове не раз ездили с Серовым верхом, скакали по лесным дорогам, по кустам, по извилистым тропинкам. Воображаешь себя казаком или амазонкой с английской гравюры – в зависимости от того, мужское или дамское седло и есть ли таковые. Гонялись вперегонки по какому-нибудь выкошенному лугу. Валентин Александрович старался сшибить нас с лошади своей тростью, которая всегда заменяла ему стек. Приходилось отворять и затворять ворота, «развирать», а когда все проедут – «завирать» жерди полевых затворов…

Здесь совсем иное дело. Манежные лошади. Смотришь на длинные узкие улицы Парижа, которые столько раз преодолевались пешком с ящиком красок; усталая, смотришь на эти же места вдруг с высоты лошади и ничем себя не воображаешь, потому что лучше не выдумаешь: наработались – и фантастически отдыхаем в понимающей друг друга компании, вдыхая аромат лошадей, похрустывая седлами. Это счастье – столь же простое, сколь безмерное.

Серов, всегда наблюдательный и отмечавший смешное в беглых чертах улицы, заметил, что наши лошадки, когда давали им волю, в аллеях с особенно красивым видом на Париж, в парке останавливались и, постояв несколько мгновений – столько, сколько надо, чтобы седоки полюбовались, – сами трогались дальше.

Валентин Александрович положил передо мною два рисунка – конские портреты, только что им сделанные: «Что скажешь? Кажется', кончил».

Прелестные вещи. Л сказала, пораженная новым его мастерством и новой доделанностью: «Это за-ме-ча-тельно». Посмотрев еще, я прибавила из добросовестности, потому что я; это подумывала по тем временам: «Иногда все-таки у тебя так верно, так верно, что каждая черта как-будто пригвождена к своему месту. Людям не пошевельнуться».