Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Тогда, тридцать лет тому назад, были уже такси в Париже, но Серов предпочитал извозчиков, которые еще существовали. В клеенчатых цилиндрах, деревянных башмаках, с длинными бичами, они выстраивались целой вереницей около нашего тротуара, отпускали едва выносимые остроты, от которых начинали спешить еще сильнее те, кто спешил пешком. Если же их нанять, то с недосягаемой высоты своих козел они величественно пустят в ход каретку, запряженную узкогрудой, пепельного цвета, выстриженной лошадью. Позванивая бубенчиком под горлом, бесстрастной рысцой она покатит по асфальту.

«А хорошо – встать утром и пробежаться бы вот так с дудочкой вокруг комнаты ту-ту-ту… Как Карсавина в „Петрушке“[389] обегает сцену», – говорил, и не раз, Валентин Александрович.

«Когда я смотрю вещи Гольбейна, я так и вижу, как он сидел вот эдак, уютно, подпершись ручкой, а другой – рисует себе да рисует… Хорошо бы уметь так-то, спокойно уметь».

Несколько раз за период 1909–1911 годов Серов ездил из России в Париж, из Парижа в Рим, в Россию, в Лондон, опять в Париж, опять в Россию[390].

Как-то мы обсуждали с Иваном Семеновичем нашу одежду.

Серов подошел и сказал: «А у меня: костюм я купил в Лондоне, обувь в Париже, шляпа у меня из Стокгольма, тросточка из Рима. Что еще? Да, пальто парижское, фуфайка вот эта на мне – немецкая. Портмоне итальянское, перочинный ножик – английский. Ножичек хорош».

Накануне одного отъезда из Парижа в Москву Серов пришел из Луврского музея озабоченный и лег на кровать. Он сказал, что предстоит последний сеанс для портрета Анны Васильевны Цетлин[391], «а портрет не выходит».

Он долго отдыхал с тем, чтобы со всей силой произвести решительные изменения.

Молодящаяся пожилая толстая дама, беспредельно богатая, о которой даже Гиршман – московский толстосум и меценат – не без завистливого подобострастия говорил Серову: «Ведь вы теперь все с богачами…»

Валентин Александрович на сеанс пошел с видом человека, решившегося на неисполнимое сальто-мортале, сугубо суровый и решительный – или все погублю, или спасу.

И действительно, дерзкими, предельно точными ударами, которые даются крайней сосредоточенностью внимания и сил, он сделал что-то такое, что тощая переносица, неинтересное лицо открылись вечной силой живописного шедевра.

Родственники заказчицы не любили портрета (карикатурность композиции – Серов сделал ее ведь с руками, сложенными, как у Медицейской Венеры, на толстом, забранном в корсет теле), так что после смерти старухи Цетлин серовский портрет, говорят, убрали.

Но она сама, надо ей отдать справедливость, оказывается, ценила портрет, и при ее жизни он висел в их парижской квартире. Может быть, независимо от художественной ценности вещи, она заметила, какую материнскую теплоту в ее обычно холодных глазах он, не без основания, сумел подхватить.

На берегу океана, близ Испании, обнажаются в отлив скалы, как листы лежащей приоткрытой книги, книги извечной и гигантской. Идешь, лучше сказать – пробуешь идти, между листами под невозможным для человеческой устойчивости углом, солнышко тут мирно пригревает, звонко стекают со скал соленые капли только что бывшей тут глубокой воды прилива, пахнет иодом (водорослями), дегтем (от выброшенных пробковых поплавков), перелезешь через упругих медуз, рдеющих лиловым, больших, как купеческие подушки, оставленных убаюкавшим их и отступившим морем, тишина тут и мир счастливые.

Вдруг шум, мощные ритмические грохотания – отдаленные пока, но настойчивые, как начинающаяся физическая боль неотступного приступа недуга – прилив! И волны, зеленые, в три человеческих роста, прозрачные в своей однобокости, с белым распущенным по верху крылом, катят одна за другой, заливая и затопляя и «книгу», и все кругом, и уже растекаются по песчаному берегу плоские веера из воды с пуховой опушкою пены, каждый раз уползая обратно, но не настолько, как выкатились.

Это окрестности Биаррица, страны басков, где Валентин Александрович писал портрет Марьи Самойловны Цетлин[392], с поднятой рукой, как у Афины.

Осень, ноябрь месяц. Чем глубже в зиму, тем океан делался мрачнее, все бодее сверхъестественно свирепые посылал свои бури.;за километр не подойдешь к нему даже и по высокому берегу.;забьет, обольет колючими брызгами, задушит диким ветром, оглушит пальбой волн о скалы, затянет вихрем в кипящее варево океанского котла. Все дачи давно опустели.

Такая суровая природа совсем уже невыносима богачам. Цетлины, муж и жена, давно должны были быть в Париже, где у них к тому же осталась маленькая дочь[393], но Серов еще не кончил портрета, для которого ведь специально был вызван из Москвы (двадцать тысяч франков). Но ни намека на поторапливание.

Непосредственное обаяние Валентина Александровича было велико. Его боготворили те, кто приходил с ним в соприкосновение. Боготворили, как друга, как доброго гения семьи.