Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Все трое томились в богатом дворце Цетлинов в Биаррице, осажденные грохотом океана, но что ж поделаешь (еще, еще несколько сеансов), старались развлечься как могли в остающееся от позирования время. Это был все-таки для них яркий кусок жизни, вероятно.

Вечером они катались по окрестностям в своем лимузине, проезжали в близко лежащее Гетари – местечко на самом берегу океана, где проходит железная дорога Париж – Тулуза, в шестнадцати километрах от Пиренеев.

Мы прожили там то лето с Иваном Семеновичем в местном трактире, где по вечерам собирались баски, все в черном, перекинуться в свои басские картишки, громко разговаривая на своем, никому, кроме них, не понятном языке. Днем приходили они сюда играть в мяч, который отбрасывали рукой с искусственным удлинением в виде коровьего языка о каменную, специально для того воздвигнутую стену, или танцевать фанданго[394] так упоительно ритмично и быстро, что можно было бы, конечно, целый день просидеть, следя за их ногами в белых туфельках, просидеть, созерцая, не двинувшись, не моргнув, не дыша.

Серов сказал нам в Париже, вернувшись зимой: «Там у вас теперь торчат только сердитые черные деревья с узловатыми такими руками, – орут на всех». И он сделал несколько быстрых сильных движений боксера с угрожающими кулаками кверху, во все стороны.

Стриженые платаны, под которыми мы обедали, когда они были уютные, густо-зеленые, встали живее живых.

Лужи соленой тепловатой водицы на плотном песке, оставляемые отходящим два раза в сутки океаном, скалы, вросшие в песок, не они ли, кроме Греции, отразились в серовской «Навзикае»[395], где так светло все: и лужи, и плотный песок, по которому топочут мулы, быстро перебирающие ногами, двигаясь, по-видимому, не быстро, но, однако, головокружительно от движения кипящего рядом моря.

Серов любил празднества.

В Париже всегда в каком-нибудь из его кварталов раскинута ярмарка на месяц, а потом она перебирается в другой район города, настоящая, пестрая, свистящая, шумящая бумажными дудками, пищащая, гремящая карусельной музыкой, сверкающая, хохочущая, калейдоскопически переливающаяся ярмарка.

Мы ходили с Серовым на эти ярмарки в разных районах Парижа. Там ездили на каруселях. То; это быки – между рогами сидят компанией, хохочут; то – просто седла висят на длинных веревках. Невинные, когда карусель стоит. Но чуть карусель пойдет – седла разлетаются от центробежной силы ой-ой-ой как серьезно. Правда, есть другая веревка, от седла к ближайшему сзади седоку, – ею можно придерживать чересчур уж взлетевшую под облака визжащую даму, но зато этой же веревкой можно притянуть ее вплотную к себе…

Валентин Александрович любил еще тиры. Они с Ефимовым состояние готовы были просадить, сбивая по тридцать копеек за удар («vingt sous) „свадьбу“.

Это – под навесом рядком сидят куклы: жених и невеста, бель мэр, бо пэр (теща и свекор), гости – человек десять. Все в натуральную величину, одетые в человечьи платья, фраки, лифы. Но рожи!!! Живописно в своей мерзостности.

Посетитель берет большущий тяжелый мяч и изо всей силы запускает прямо в физиономию любого из сидящих на свадьбе. Бедной невесте достается, по-видимому, больше всех – ее фата, цветы и белое платье давно покрылись музейной патиной.

Серову всегда хотелось опрокинуть все фигуры, а это не так-то легко. Только при очень ловком и сильном ударе переворачивается фигура на оси (в сиденье) и опрокидывается навзничь, вперед ножками. А то – покачается, покачается и останется сидеть. За удачный удар получаешь право еще раз ударить задаром.

Серов ходил по ярмарке с таким же деловым и приподнятым настроением, как по выставкам. Руки в карманы, наклон всей фигуры вперед – для быстрого хода. Всюду заглянет. Все заметит, отметит…

Русской компанией вчетвером – Валентин Александрович, Иван Семенович, Марья Яковлевна и я – мы съездили осенним пасмурным днем в Шантийи[396], замок, служивший когда-то резиденцией Наполеону. Час езды от Парижа на поезде.

Не ради того мы поехали, что там висят поношенные „треугольная шляпа и серый походный сюртук“ Наполеона, и не ради прекрасного парка (собственно, леса с парковыми дорогами), а ради того, что там в залах стены сплошь увешаны рисунками Клуэ.

Да, трудно представить лучшие портретные рисунки… Какое волшебно найденное – единственное – композиционное место занимают они в листе, и не в листе только – в пространстве всего мира. И какие лица! Как будто созданы оттенять один другого.

Серов рассматривал молча.

И шли из замка – тоже молчали.

В совершенно пустынном лесу вдали нам перерезали дорогу два оленя.

Валентин Александрович обратил наше внимание на благородство абсолютно круглого пруда перед дворцом и на то, что на всем берегу его – одна-единственная статуя. беломраморная. Она отражается в пруду на фоне темной листвы белым восклицательным знаком.

И есть о чем восклицать.

Симптомом желания уйти от себя, сбросить с себя прежнего Серова[397]была работа Валентина Александровича над театральным занавесом для „Шехеразады“[398] в дягилевской постановке в Париже[399].