Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Желание яркой, эффектной живописи становилось всеобщим.

Сергей Иванович Щукин – меценат, делающий погоду, спрягает имя Матисса с именами Ван-Гога, Гогена, которыми увесил, впервые для Москвы, стены своей столовой.

Я помню, как Серов, взяв и меня с собою к Щукину, с интересом и удовольствием в первый раз смотрел Гогена. Про одну вещь он сказал: «Тут есть путешествие».

Но постепенно многие заподражали (поверхностно, конечно) Матиссу – это было еще проще, чем подражать перед этим пуантелистам.

Уже любимые ученики Серова стали проклинать «серовское на них влияние». Он действительно увидал массовое увлечение модой подступившим к горлу – и на какой срок это наваждение? И на срок ли?

Не случайно у него вырвалось в споре со мной в качестве укора «поступила к Матиссу… обнаглела…»

В своем письме к жене 20 ноября 1909 года (я прочла его уже напечатанным) тоже, оказывается, он упомянул случай с дуэлью.

… Бывал, завтракал одно время у Ниночки. Но как-то зашел у нас с Ниной разговор о лошадях, и я со своим фамильярным тоном указал на одну характерную вещь во французских тяжеловозах и прибавил – «ну вот, учи вас тут» – а она: «ну уж насчет лошадей меня ты не учи» – а, каково? а мой престиж лошадиный? – я вызвал ее на дуэль – а именно послезавтра мы должны в присутствии Ивана Семеновича, судьи – нарисовать в час времени группу здешних лошадей – готовлюсь.

Твой В. С.

Да, да, авторитет наш пал…[415].

Состояние Серова осложнялось тем, что он действительно поколебался[416].

В том же письме к жене он пишет в начале: «Матисс, хотя и чувствую в нем талант и благородство – но все же радости не дает – и странно, все другое зато делается чем-то скучным – тут можно попризадуматься».

Он усомнился. Он задумался…

Он вдруг увидел, что правда есть и в другом – Ван-Гог, рисунки Родена, он вспомнил, как долго бился с баснями, так и не найдя для себя решения их графического языка.

Творчество его вдохновлялось теперь иными, чем прежде, мотивами. «Похищение Европы» (живопись и скульптура)[417], «Диана и Актеон» (эскиз стенной росписи)[418], «Персидская охота» (занавес для «Шехеразады»), «Навзикая и Одиссей» (станковая живопись)[419].

Пути к этим мотивам должны быть иные, чем прежние, ему привычные.

Когда-то, еще в 1893 году, то есть восемнадцатью годами раньше, задумав в Крыму написать Ифигению, он приводит на берег моря знакомую даму, и та ему позирует в белом платье, сидя на камне, и от той дамы исходит дух «дачницы» – не Ифигении… и картина дальше первого наброска не пошла, не могла пойти[420].

Его поездка в Грецию[421] показала ему новый мир формы, стиля, ощущения мира…

А Серов, составляя противоположность художникам, ради моды меняющим манеру письма, не легко относился к стилю. И с яростной энергией он стал тогда работать над собой, чтобы перешагнуть через некоторые черты, которые в нем воспитало его время. Или лучше сказать, чтобы найти то, чего его время в нем не воспитало, не могло воспитать.

Но перешагивал он по-серовски – не принимая результатов работы других, а с добросовестностью человека, привыкшего отвечать целиком за свои дела.

Он стал ежедневно рисовать и лепить в залах с греческой архаикой Луврского музея в Париже и рисовать обнаженную модель иначе, чем он рисовал раньше.

Для этого каждый вечер Серов ходил на кроки к Коларосси[422], в мастерскую на улице Notre Dame des Champs, где собирался мир художественной молодежи, для четырех набросков по получасу с обнаженной модели.

И вот то и дело слышно было в абсолютной рабочей тишине многолюдной мастерской, как Серов вырывает листы из альбома. Трах!..

Выходя, он сминал их в большой комок и бросал под воротами. В альбоме оставался небольшой доцент рисунков, которых все же очень много.

Ефимов сказал ему однажды:

– Вы бросаете кредитные билеты. Ведь вы знаменитость – подниму г.

– Ну какая я здесь знаменитость, – он ответил. – Да и вообще, знаете, есть такой табак – «выше среднего». Вот я такой табак, не больше. – Глубокая его скромность это говорила, облеченная, по тому времени, горечью и серовским сарказмом над собой.

Я обещала продолжение этюдов теневого театра. В Шапель. Парижские темы – тяжеловозы, омнибусы Парижа того времени.

Только сами французы маленькие. Все предметы, которые они создают, огромны.

Boз сена: в третьем этаже темно делается, когда он проезжает мимо (а на возу собачка лает).

Темным горизонтально прочерчены жалюзи на окнах серых домов, разглаживая дома в одну плоскость. Розоватое сквозь туман солнце… Вот вереница извозчичьих кареток едет, в одной – Серов с вокзала. Чемодан на передке у коше. Профиль Серова, похожий на тициановского Франциска I.

Кюре слезает с империала омнибуса.

На теневом экране все это очень передавало Париж с его тонущими зимою в белом тумане фигурами и частично вошло впоследствии в постановку «Приключение на улице Парижа», заказанную мне в 1916 году Балиевым для «Летучей мыши»[423].

Я сделала в теневом театре одну народную французскую песенку, которую услыхала от Ивет Гильбер[424]