Мои седые кудри

— Все время слышим от тебя, что он велик и мудр. Да толку никакого, — сердился Дженалдыко. — Как может аллах допускать такое! Землю грозится отнять, богатства лишить!..

Мулла прижимал руки к груди и закрывал глаза:

— Не богохульствуй! О аллах; ты свидетель: грешны мы, грешны перед тобой! Молись, Дженалдыко, усердней, и аллах, может, еще простит тебе грехи твои…

Дошел, видно, до аллаха гнев Дженалдыко, и примирился всемогущий, не стал лишать алдаров их земли и богатства. Ни одного вершка пашни не уступил Дженалдыко. Все осталось как при прежнем царе. И война шла прежняя, гибли наши сельчане, и мы с Машей оставались в прислугах. Дженалдыко даже радостный ходил, хвалился, что Керенский «накрутил хвост» большевикам, перестрелял всех. И Ленина «под землю» загнал…

Такая на меня тогда тоска нашла…

Хорошо, что брат Машин, Ваня, объяснил, сказал, что не под землю Ленина Керенский загнал, а ушел вождь пролетариата в подполье, спрятался, значит, и революцию народную готовит. А большевиков всех никто никогда не сможет перестрелять. Их с каждым днем все больше становится…

С матерью виделась я редко, не до меня ей было, с алдарским скотом еле управлялась. А свидимся, поплачем вволю, и словно легче станет на душе. Бывало, скажет мама:

— Не дождаться нам своей земли, вечно гнуть нам спину на ненасытного хозяина…

— Потерпи немного, мама, — успокаивала я. — Вот прогонят Керенского и богачей, тогда и землю разделят…

— О-о, доченька, — возражала мать. — Новый правитель, да разобьется голова его, глядишь, тоже своим родом триста лет процарствует… Нам-то с того какая польза?..

В эту осень семнадцатого года Дженалдыко так торопился с уборкой кукурузы, что против обычного нанял со стороны рабочих и даже переплачивал им. Кукурузу с поля возили прямо в Беслан на сушильный завод и оттуда — на продажу.

— Будете хорошо работать — вдвойне заплачу, — обещал всем Дженалдыко. — Тот, кто считает меня скупым, пусть увидит, что это бессовестный навет на честного человека Пускай у того язык отсохнет, кто неправду скажет.

Мы все руками разводили: отчего это хозяин вдруг заговорил такими мягкими словами? Не каменьями ли они обернутся…

И сон его уже не брал. Похудел, сгорбился, усы побелели как снег, руки дрожат, будто лихорадка донимает его. И нас с Машей Дженалдыко отправил в поле.

— Время ненадежное, торопиться надо! — подгонял он.

Хозяин заставил нас раздавать на поле обеды. И за работниками велел присматривать. Все же мы у него считались своими.

Однажды в конце октября привезли на обед лепешки с квасом, наделили всех едой мужицкой. Люди ели тут же возле бричек, прямо на земле, кто где придется, старались скоротать обед. Хозяин-то находился рядом. Правда, ел он не лепешки и запивал не квасом. Холодным мясом и пирогами закусывал, араку попивал. И был особенно ласковый со всеми. Будто задобриться хотел перед кем…

— С чего бы это он? — удивлялись женщины. — Какой ангел пролетел над ним? Притих… Будто перед грозой-погибелью….

— Вот и я думаю, — вставила моя мать, доедая свой кусок. — В прошлом году за сдохшую корову душу вымотал. И в этом году кровушки вдосталь попил, а сегодня с утра о здоровье справился, чтоб голова его треснула…

— Может, грехи перед богом умасливает? — предположил кто-то.

— Ему-то аллах простит и в рай его пропустит, это с нас трижды за каждую обмолвку спросит, э-эх, — вздохнул другой.

— Есть у нас в Беслане Гутиевы, — в сердцах проговорила худощавая нездешняя женщина, — так те тоже — изведут тебя жадностью, а богу покаются. И все жиреют. С грехов своих…

Вокруг шуршал листвой кукурузник. Куда ни глянешь — желтые поля, и только далеко-далеко сливаются они с хмурым небом. Сколько здесь добра, и все оно принадлежит иссохшему, пожелтевшему алдару. Ему одному…

Мысли мои прервал раздавшийся на дороге топот. Скакали два всадника. Неужели полиция? Или казаки? Может, опять ищут дезертиров? Быстро перевела взгляд на обедавших мужчин. Кто? Долговязый Куцык? Облокотился на арбу, жует сухую лепешку и не отрывает глаз от кучи кукурузных початков, смотрит, будто никогда не видел их. Какой с него дезертир. Люди говорят, что схватил в окопах чахотку, отпустили с богом, вот и мается, кровью-харкотой исходит… Нет, всех, у кого еще была душа в теле, забрали подчистую люди Агубечира, ни деток малых, что без отцов оставались, не жалели, ни стариков больных. Одни калеки да убогие, болями разными изъеденные, и задержались еще по аулам. Вот они — полуголые, голодные, в тифу перемаявшиеся. На ком — изношенная шубенка и обувка из сыромятной кожи. На ком — рваная черкеска и лапти на ногах. Неподалеку сидел мальчишка-горец, на худом тельце — холщовая рубашка и шаровары, суконные ноговицы и сшитые из тряпок чувяки на ногах. Захватит такого в поле дождь осенний, разве ему сдобровать?

Дженалдыко кончил есть, повернулся к восходу солнышка, провел сперва одной ладонью, потом другой по щекам, задержал сложенные руки на груди и забормотал себе что-то под нос. Знать, молился, чтобы аллах не обошел его своими милостями…