Мои шифоновые окопы. Мемуары легенды

Были между нами периоды охлаждения, когда она начинала придирчиво инспектировать мои расходы. Это так в духе Condé Nast! И в духе Vogue! Моя квартира на бульваре Тур-Мабур, откуда открывался вид на Дом инвалидов, где похоронен Наполеон, оплачивалась компанией. Телевизор арендовался компанией. Счета в ресторанах оплачивались при условии наличия чека. У меня был постоянный помощник Сирил, который также был моим водителем.

Я стал пользоваться дорогостоящей и очень удобной услугой по ручной стирке в любимой прачечной Лагерфельда, расположенной на Правом берегу. Мои простыни, рубашки и остальная одежда сдавались в стирку и химчистку, и все это списывалось на расходы, отчет о которых сдавался в парижское бюро и, я полагаю, направлялся в Нью-Йорк. Не жизнь, а мечта.

Я очень сдружился с Миуччей Прада и Томом Фордом. Иногда я проводил выходные с Джанни Версаче и его партнером Антонио д’Амико на озере Комо, коротая время в халатах за бесконечным просмотром фильмов перед легким ужином. После него мы смотрели старое доброе голливудское черно-белое кино.

Должность парижского редактора Vogue – работа серьезная. Анна отправила меня сюда не только потому, что я, по ее мнению, нуждался в переменах, потеряв недавно бабушку и миссис Вриланд, но и потому, что верила в мои способности и вкус. Я искал места для съемок ключевых рубрик, выступал послом крупных Домов моды и европейских гигантов, открывал и исследовал нарождающиеся фэшн-тренды. Я не мог поверить, что я снова в Париже, эпицентре стиля и моды, и могу видеться с Карлом почти каждый день: ужинать вместе, совершать ежедневный обход его любимого книжного магазина, а затем перемещаться в Café de Flore, чтобы заказать сыр, вареные сосиски и салат. Конечно же, такая работа налагала на меня большую ответственность.

Анна ставила передо мной конкретные задачи, часто напрямую связанные с тем, что делал Карл. «Андре, мы готовим материал про Карла, из Монте-Карло приедет Хельмут Ньютон его снимать, и я хочу, чтобы ты руководил съемкой».

Я был негласным редактором по Карлу Лагерфельду; его присутствие в Vogue было чрезвычайно важно как в смысле контента, так и в финансовом плане. Анна не поручала мне самому писать о нем статьи, иначе это выглядело бы кумовством. Вместо этого она пригласила прекрасного журналиста из The New Yorker. Я был рядом, чтобы присмотреть и посодействовать. Карл, слега располневший, возлежал на диване с густым слоем макияжа на лице и веером, за которым он мог спрятаться. Мне нужно было сделать так, чтобы и Карл, и Vogue были счастливы. И, поскольку я находился как раз посередине, все сошлось идеально.

У нас с Карлом практически во всем было много общего. Его баловала мама, меня – бабушка. Он любил своего отца, хотя и видел его редко. Подобные отношения были и у меня с отцом. Мы оба находились на стадии набора изрядного лишнего веса. Я думаю, мы оба пережили унижение в детстве, но Карл никогда не распространялся о своих личных обстоятельствах. Хотя он упоминал, что мать в юности привязывала его к кровати кожаными ремнями, чтобы он не ел по ночам. Еще он рассказывал, что, когда ему было восемь, мать говорила: «Ты напоминаешь мне старую лесбиянку» и «Ты похож на меня, но не так хорош».

Нас объединяла любовь к книгам. И мы оба любили роскошь во всех ее проявлениях: тончайшее постельное белье, изысканные ароматы, точеные фигуры людей обоих полов, красивую одежду, мебель, машины. И мы оба находили вдохновение в классическом кино. Когда Карл был школьником, мать могла разрешить ему пропустить занятия и распорядиться, чтобы водитель отвез его в кинотеатр, где он проводил весь день.

Я столькому научился у Карла. Знания этого человека могли сравниться с Александрийской библиотекой, особенно в том, что касалось истории высокой моды. За обычным ужином он мог рассказать всю историю легендарного Дома Christian Dior, нарисовав на салфетке хронологию каждой кутюрной коллекции за десятилетний период. Я восхищался его страстью к Франции восемнадцатого века и мастерством в arts de vivre – искусстве жить.

Он мог моментально впасть в зависимость: его период ар-деко, который только заканчивался, когда я встретил его в 1975 году; его мемфисский период, который длился лишь миг; коллекционирование гобеленов и фарфора музейного качества, продолжавшееся почти два десятилетия. В последние годы жизни он обратился к современности, стирая прошлое, избавившись от редкого ковра Aubusson из Версаля, сохранив лишь одну любимую картину Кандинского и одну невероятную работу Николя Пуссена.