Мой товарищ

А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог…

И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.

Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.

И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.

Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.

Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.

А она была подкована на все четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.

Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза.

— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь, — прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.

— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий. — Иди скорей домой!

И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь…

От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.

А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь…

Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским конюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.

И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись, попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.

Ульча была маленького роста, немножко сутулая. Глаза у нее, когда она рассердится, как у дикой кошки, загорались хищным огнем. Она была смела и страшна, как чертенок. Ульча и на девочку-то не походила, у нее и чуб-то выбивался из-под платка, словно у самого озорного мальчишки из-под шапки. И никакую девичью работу она не любила: ни шить, ни вышивать. Зато лапти плести, веревки вить, дрова пилить для нее было самым любимым занятием.

Она играла в карты и курила табак.

В пазухе Ульча всегда носила коробок пять спичек, табак, несколько медяков, складной ножик и свайку. Нож и свайка ей нужны были для плетения лаптей.

Ульча никого и ничего не боялась. Даже самые храбрые ребята удивлялись ей, даже Вася Легкий всегда усмехался, глядя на нее. Он даже кличку ей дал — Атаман. Ульча не очень-то жаловала моего первого друга. А уж о нем и говорить не приходится. Легкий к ней и всегда-то относился с насмешечкой, говорил, что она не человек вовсе, а просто урод какой-то.

— Ни парень, ни девка, — говорил он про нее. — Вот еще в шайке разбойников она бы сошла, там она, пожалуй, и атаманом могла бы быть.

А сейчас, в ночном, он делал вид, что совсем не замечает ее. Ульча платила ему той же монетой, она тоже делала вид, что Легкого для нее на свете нет. Ульча сейчас сердилась и на меня за то, что я перешел со своего стана на стан Легкого.

И все же один раз она оказала нам такую помощь, какую могла оказать только она одна.

Пошли дожди. Они как начались в конце июля, так и зарядили на весь август, даже сентябрь немножко прихватили. Не проходило почти ни одного дня, ни одной ночи, чтобы не было дождей. А иногда дожди шли без передышки дня три-четыре подряд.

Мужики говорили, что такого гнилого лета они на своем веку не помнят.

Сначала дожди были теплые, но зато с такими грозами, что порой жутко становилось. Молнии сверкали одна за другой все ночи напролет, гром грохотал не переставая, мы тряслись от страха и холода.

Да и как не быть страху? Только в нашей деревне в это лето убило молнией двух человек и пять лошадей, было два пожара, а сколько в других деревнях, мы и не знаем.

Мы уже не разводили костров под большими деревьями: молния чаще всего бьет именно в большие деревья, — а делали наспех шалаши под кустами орешника, возле маленьких зарослей берез и елей.

Но никакие шалаши не спасали нас от проливных дождей. Сначала как будто ничего, а потом, слышишь, начало капать сквозь шалаш на тебя, поползла водичка-матушка за шиворот.

Костер мы были не в состоянии поддерживать всю ночь; дождь в конце концов одолевал его, и единственное наше спасение было сбиться в кучку, как поросята, и спать, греясь друг возле друга. От нас шел пар, одежонка на нас прела, словно сено.

Скверное дело для конюшат дождливое лето!

Пока теплые дожди шли, туда-сюда, терпимо было. А вот когда во второй половине августа они стали холодней, тогда нам пек пришел! Даже всегда спокойный и терпеливый дядя Мосей и тот приуныл.

— И когда только они перестанут лить? — говорил он не раз.