Моя борьба. Книга пятая. Надежды

– Это точно, – согласилась она, – как же все замечательно. И у тебя отличный брат.

– Вот и хорошо, – сказал я.

Но на этом ничего не кончилось, они по-прежнему болтали, будто меня не существовало, я пил и все больше тонул в отчаянии. В конце концов я решил послать все к херам собачьим. К черту!

Я вскочил и пошел в туалет. Уткнулся головой в стену. Увидел на полу осколок пивной бутылки. Наклонился, взял осколок, посмотрелся в зеркало. Провел осколком по щеке. На коже заалела полоска, из которой закапала кровь. Кровь я стер, и больше ее не появлялось. Я провел стеклом по другой щеке, на этот раз нажимая что было сил. Вытер кровь бумагой, выкинул бумагу в унитаз, спустил воду, положил осколок на пол за мусорное ведро, вышел и вернулся к ним за столик.

По какой-то невообразимой причине этот поступок будто придал мне сил. Я принес нам пива, Тонья взяла мою руку и, продолжая болтать, прижала ее к своей ноге, наверное, почувствовала что-то и захотела меня утешить. Я отнял руку, залпом выпил пол-литра, мне внезапно захотелось в туалет, меня неуклонно тянуло туда, я встал и пошел, запер дверь, достал из-за ведра осколок и сделал еще по царапине возле прежних, потом еще одну, над подбородком, где кожа была мягче и боль ощущалась сильнее. Промокнул кровь, выступило еще немного, я ополоснул лицо холодной водой, вытерся и пошел обратно.

– Рад, что вы нашли общий язык, – сказал я, улыбнувшись, Ингве и Тонье.

Мы подняли бокалы, чокнулись и выпили.

– А что это у тебя на щеке? – спросил Ингве. – Порезался, когда брился утром?

– Да, вроде того, – ответил я.

В помещении было темно и людно, Тонья и Ингве уже захмелели и, занятые беседой, не заметили, что я сделал, разве что Ингве один раз спросил. Впрочем, у него все равно не хватит воображения догадаться, что мне пришло в голову себя порезать. Я проделывал это целый вечер, хладнокровно и планомерно, лицо медленно покрывалось порезами и горело все сильнее, так что я, прихлебывая рядом с ними пиво, готов был закричать от боли, если бы одновременно не наслаждался ею. В боли таилась радость, радость от мысли, что я способен ее выдержать, я выдержу все, все, все.

– Может, в «Оперу» зайдем, пока они не закрылись? – предложил Ингве.

– Отличная мысль, – поддержала его Тонья.

Я встал, надел куртку и тщательно замотал шарфом нижнюю часть лица, надвинул на лоб шапку и первым вышел на Нюгордсгатен. Воздух, холодный и свежий, словно вгрызался в раны. Я напился так, что хуже не бывает, однако шагал уверенно, а голос, когда я решался что-нибудь сказать, звучал совершенно обычно.

В голове ничего не осталось. Кроме ликования от того, что я сделал.

Тонья взяла меня за руку, Ингве шел, по обыкновению слегка наклонив голову.

Перед «Оперой» выстроилась очередь, мы встали в хвост.

Тонья взглянула на меня.

И закричала:

– Что случилось? Что с тобой такое? У ТЕБЯ КРОВЬ!

Я перешел на противоположную сторону улицы.

– Ты что сделал, Карл Уве? – воскликнул подоспевший следом Ингве.

– Ничего я не делал, – огрызнулся я, – просто порезался.

Тонья бросилась к нам.

Она плакала, почти заходилась в истерике.

– Что ты сделал? – выкрикивала она. – Что ты сделал?

Я зашагал прочь. Ингве шел за мной.

– Я пойду домой, – сказал я, – позаботься о Тонье.

– Ты уверен? Ты больше ничего не выкинешь?

– Да отвали ты уже наконец от меня! Иди успокой ее.

Ингве остановился, а я шагал вперед, не оборачиваясь, поднялся до Табернакле, свернул на Скоттегатен и спустился вниз по склону к дому. Я вошел в квартиру, прямо в одежде лег в постель и стал ждать, пока в дверь позвонят; Тонья должна прийти ко мне, она должна, должна уйти от Ингве и прийти сюда, позвонить в дверь, должна; я лежал, и прислушивался, и ничего не слышал, и сон унес меня прочь.

* * *

Еще во сне я знал, что просыпаться нельзя, что меня ждет нечто ужасное, и мне долго удавалось не выпускать себя оттуда, из зоны ниже сознания, пока наконец источник сна не иссяк и находиться внутри его стало невозможно.

Лицо болело, я сел, и на меня навалилось все случившееся. Теперь надо покончить с собой, подумал я.

Такая мысль приходила мне много раз, но понарошку, я ни за что, ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, и сейчас тоже.

Однако она единственная помогала унять боль.

Подушка покраснела от крови. Я вышел в прихожую, снял с гвоздя компакт-диск и посмотрелся в него.

Я изуродовал себе лицо. Превратился в чудовище.

Если останутся шрамы, я буду таким навсегда.

Я принял душ. Лег в постель. Попытался представить, каково было Тонье. Что она подумала. Кончено ли все между нами или нет.

Начав встречаться со мной, она такого не ожидала.

Я сел и опустил голову.

Боже милостивый, сказал я, пускай все наладится.

Я прошел на кухню и выглянул в окно.

Я должен ее увидеть.

Но, возможно, не сегодня.

Наверное, сегодняшний день лучше пересидеть тихо.

* * *

Вечером у нас с Ингве и Туре планировалась репетиция на заброшенной фабрике. За несколько часов до нее я пришел к Ингве.

– Ну и видок, – сказал он, увидев меня. – Ты зачем это сделал?

– Не знаю. Сделал, и все. Перепил. Так войти-то можно?

– Ясное дело.