Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Мне видны от силы холмики метрах в двадцати от дома, рябиновая рощица и покосившийся забор наверху, отделяющий наш участок от соседского. Остальной пейзаж, фьорд и отвесная скала на противоположном его берегу растворились в тяжелом сером тумане. Я приоткрыл окно. Журчание набирающего силу ручья стало слышнее. Глубокая тракторная колея на земле перед домом заполнилась глинистой серо-коричневой дождевой водой. Я вспомнил этот свирепый звук. С каждым поворотом колеса трактор все глубже увязал в колее, двигатель ревел все громче, все яростнее и мощнее, – признак нетерпения, предстоящего действия и укоренившейся уверенности в том, что любую проблему можно решить. Потом все стихло. Сосед в высоких сапогах и желтом дождевике спрыгнул с трактора на землю, окинул машину взглядом и зашагал по колее назад. Поднялся на холм сквозь кусты красной смородины, перешагнул забор, бесцеремонно разломанный его трактором, и скрылся из глаз у нас, стоявших у окна и наблюдавших за ним. Спустя некоторое время мы услышали гул еще одного трактора, он свернул на гравийную дорожку и съехал с нее на землю, сосед, держась за дверную раму, встал на подножку, другой сосед сел в кабину. Дедушка стоял у окна, соседи закрепили трос между тракторами и завели двигатели, дедушка видел, как из выхлопных труб повалил густой черный дым, потом первый трактор задергался и через несколько минут выехал на твердое покрытие, а другой сосед уехал. Дедушка смотрел бесстрастно, о чем он думает, я не понял, а спрашивать было нельзя. Двумя днями ранее, в первый мой вечер здесь, он осторожно поинтересовался у Хьяртана его ближайшими планами насчет участка, который дедушка по-прежнему называл болотом. Теперь, глядя, как он смотрит на всю эту бурную деятельность, в которой мы не принимали никакого участия, – почему, кстати, сосед попросил о помощи не нас, почему не воспользовался нашим телефоном, ведь тот стоит прямо у входа, мог бы и позвонить от нас? – я подумал, что дедушкины замечания по поводу того, как Хьяртан управляется с фермой, вызваны не расчетливой жестокостью и не начинающимся слабоумием, заставившим его позабыть, как тут обстоят дела, нет; утрата оказалась настолько огромной, что он не смог ее принять и вел себя так, будто все осталось как прежде, воссоздавал для себя все таким, каким оно было раньше, придумывал такие объяснения, какие мог принять. Ты уверен, что у нас хватит денег заплатить всем этим людям, спросил он Хьяртана позже в тот же день, когда мы ели в гостиной вафли. Дедушка пил остывший кофе напополам со сливками, посасывал кусочек сахара и ждал ответа. Я посмотрел на Хьяртана. Отвечать тот явно не собирался, лишь кивнул, но по его кивку я догадался, что он с трудом сдерживает раздражение. Так продолжалось еще некоторое время. Но у тебя ведь есть и дополнительный доход, сказал дедушка и на этом успокоился. Я не знал, что сказать, поэтому мы ели молча. Спрашивать было не о чем, разговаривать тоже.

Я снял крышку с кастрюли. На поверхности воды расплылись круги жира, пара сосисок лопнули. Я сдвинул кастрюлю в сторону и достал из ящика деревянные щипцы. Стрелка на часах, висевших над окном, приближалась к двенадцати. Хотя земля была продана и все, что когда-то давно называлось сельхозработами, прекратилось, время трапезы осталось незыблемым: завтрак в шесть, обед в двенадцать, полдник в пять, ужин в девять. Привычки, привязанные к работе. Такой порядок существовал в этих краях не первую сотню лет. И сложился он не просто так. Ярость, которая охватывала меня, когда они садились обедать ровно в двенадцать, была несправедлива, оснований злиться у меня не было. И тем не менее я злился: разве это жизнь – вставать ни свет ни заря, чтобы потом полдня сидеть в кресле, как она, или лежать на диване, как он, и чтобы рядом орало радио на такой громкости, которая искажает голоса, разве можно так жить, проживать день за днем, словно чего-то дожидаясь, и в этом ожидании заходить на кухню, есть, выходить оттуда и повторять это снова и снова. Все это было в них заложено глубоко внутри, стало почти инстинктом, когда малейшее отступление грозит вызвать дрожь, которая распространится и станет, или так казалось, невыносимой, может, даже опасной для жизни.

Я вытащил из духовки булочки, выключил плиту, положил сосиски на блюдо и пошел в гостиную позвать остальных. Дедушка, по обыкновению, лежал на диване, в темном костюме с галстуком и уже не совсем белой рубашке. Я взглянул на экран телевизора, где растрепанные и вымокшие дети вереницей шли по дороге где-то в Норвегии, нестройно и неискренне крича «Ура!», взял пульт, выключил телевизор и склонился к сидящей в кресле бабушке. Она тоже нарядилась, на ней было синее платье с белой вышивкой и брошкой на груди. С воротника свисала бумажная салфетка.