Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Мы с ним встретились в одном из по-воскресному пустых кафе в Луммедалене. На ближний лес опускалась темнота, покуда мы разговаривали, а на столе между нами лежал диктофон. О поэзии ни газеты, ни журналы почти ничего не публиковали, поэтому к нашему большому интервью Руне подготовился обстоятельно, положил рядом исписанные листки, где, наверное, изложил все, что ему хотелось сказать. Знатоком поэзии я не был, но мои вопросы словно бы резонировали с чем-то значимым для него, а может, это он сам сумел свести каждый свой ответ к сути того, о чем он пишет, – во всяком случае, интервью получилось хорошее, мы проговорили почти два часа, и, когда я, попрощавшись, сел на автобус до центра, казалось, будто все это рядом, я подошел вплотную к чему-то важному, протянешь руку – и вот оно. Зыбкое, неустойчивое, но черт меня дери, оно было здесь. В тумане, в темноте ельника, в каплях росы на хвое. В китах, которые плавают по морю, в бьющемся в груди сердце. Туман, сердце, кровь, деревья. Почему это все так притягательно? Что в нем влечет меня с такой силой? Что наполняет меня такой великой страстью? Туман, сердце, кровь, деревья. О, если бы я только мог написать о них, – нет, не о них, но превратить в них написанное, – тогда я был бы счастлив. Тогда бы я успокоился.

* * *

Утром я отправился к Гейру Гулликсену. Он работал в «Тиден Ношк Форлаг», издательство находилось на улице Операпассашен; я остановился возле двери и вытер ладони о штаны, с трудом веря, что это правда, что я встречаюсь с редактором издательства в Осло. Пусть все это устроил Туре, пусть никаких текстов я не привез, и тем не менее я в самом деле стою здесь, у нас с ним в самом деле назначена встреча, и этого у меня никому не отнять.

Я поднялся на лифте на ресепшен.

– У меня встреча с Гейром Гулликсеном, – сказал я.

В этот момент из-за угла показался он сам – худощавый, нескладный, улыбающийся, независимый. Я узнал его по фотографиям.

– Карл Уве? – спросил он.

– Да.

– Привет!

Мы пожали друг другу руки.

– Пойдем ко мне в кабинет, – предложил он.

В кабинете повсюду высились стопки рукописей, лежали большие конверты, в которых наверняка тоже прятались рукописи, и громоздились штабеля книг.

Мы сели.

– Ты написал офигительный рассказ, – начал он. – Это просто чтобы ты имел в виду.

– Спасибо.

– А сейчас работаешь над чем-нибудь? Или, может, уже есть готовые тексты?

Я покачал головой:

– Нет. Но я собирался написать кое-что серьезное.

– С удовольствием почитаю.

Потом он пустился в расспросы: чем я занимаюсь, какие книги читаю. Я сказал, что Стига Ларссона.

– Зашибись, все молодые писатели сейчас говорят про Стига Ларссона. Два года назад о нем вообще никто не упоминал.

– Это же хорошо, – сказал я.

– Ну, разумеется, хорошо, – согласился он, – а еще кого читаешь?

– Тура Ульвена…

– Ну ясное дело. – Он засмеялся. Чуть сдвинул одну рукопись. Означает ли это, что мое время истекло?

Я поднялся.

– Ну ладно, как что-то появится, пришлю вам.

– Да, будь так добр. Только прямо сразу ответа не жди.

– Отлично, – сказал я.

Он встал, проводил меня до двери, поднял, прощаясь, руку, развернулся и скрылся в кабинете. Я подумал, что ему нужно прочесть столько важных рукописей, встретиться со столькими важными писателями. Я не в их числе, он согласился на эту встречу только благодаря Туре, и все же на шажок я продвинулся, теперь я не просто имя, но и лицо, и он обещал прочесть то, что я ему пришлю.

* * *

На Рождество мы поехали к отцу Тоньи в Молде. Мне там нравилось: большой дом, откуда открывается вид на фьорд и горы на противоположном берегу, на первом этаже – бассейн с баней, где хранилось дайверское снаряжение, на втором – просторная гостиная, а над ней чердак, где стоял стол для настольного тенниса. Там всегда было опрятно, все работало как надо, с утра убирали снег, потом катались на лыжах, вечером вкусно ужинали и уютно отдыхали, и если в этом доме существовали проблемы, если где-то и прятались тайны, я их не замечал. В первой половине дня мы выбирались в город, встречались с друзьями Тоньи, в компании которых я так и не научился держаться естественно, молчал и переживал, кроме, разумеется, тех случаев, когда мы шли в бар и я напивался, или когда под Новый год отец Тоньи устроил ужин, пригласил ее друзей и я вдруг завел с ними задушевные разговоры. Здесь, в этой располагающей обстановке, даже тоска утром следующего дня мучила меня меньше, я ощущал себя скорее не дурным человеком, а молодым зятем, решившим как следует оторваться на выходных.