Моя борьба. Книга пятая. Надежды

В Осло я, как обычно, остановился у Эспена. Поскольку Туре тоже тут жил, мы с утра собрались втроем и прокатились на велосипедах в жутковатую часовню Вигеланна, а вечером снова встретились и пошли на ужин. На нем присутствовала вся редакция «Ваганта» – Кристине Нэсс, Ингвиль Бурки, Хеннинг Хагеруп, Бьорн Огенэс, Эспен, Туре, ну и я. Они попросили меня взять интервью у Руне Кристиансена, уже на следующий день, поэтому я на одни выходные словно превратился во внештатного сотрудника. Ужинали мы дома у Кристине Нэсс, расселись за маленьким столом, в камерной уютной атмосфере, рядом сидели двое моих друзей; я попал туда, где мне хотелось находиться, но так благоговел перед собравшимися, что не смел и слова сказать, просто сидел и слушал. Меня посадили рядом с Хеннингом Хагерупом, лучшим критиком своего поколения, он задал мне пару вежливых вопросов, я не ответил. Ничего не сказал, лишь кивал, уставившись в столешницу, потом взглянул на него, он улыбнулся и отвернулся к другому собеседнику. Мы ели, беседа текла, но я молчал. Говорить я не решался. В просторном помещении, где много людей, оно бы и сошло, там бы никто ничего не заметил, а здесь нас было так мало, что моя реакция бросалась в глаза. Чем дольше я сидел молча, тем заметнее это становилось, и чем заметнее это становилось, тем труднее мне было что-то сказать. Я проклинал себя, изводился, слушал, что говорят вокруг, продумывал ответные реплики, но ничего не говорил, держал это в себе, держал в себе все. Прошел час, прошло два часа, прошло три. Мы просидели там три часа, а я не проронил ни слова. На столе стояли пиво, вино и коньяк, так что гости постепенно оживились. Прошло четыре часа, прошло пять, я не проронил ни слова. И тут возникла еще одна сложность. Мне уже пора было двигаться домой – но как это сделать? Нельзя же спустя пять часов просто встать и сказать, мол, всем спасибо, было приятно познакомиться, я, к сожалению, пойду – так же нельзя. И уйти, ничего не сказав, тоже нельзя. Я весь вечер просидел в ловушке и так из нее и не вырвался, и все, разумеется, это заметили, и Эспен, и Туре смотрели на меня сперва вопросительно, потом обеспокоенно, но в компании, состоящей сплошь из писателей и критиков, говорить я не мог, у меня не находилось что сказать, ведь я придурок, краснеющий немой урод, который притащился в Осло из провинции и возомнил, будто со своими разоблачительными рецензиями в «Классекампене» и отличными оценками на факультете способен хоть что-то сказать, но на самом-то деле нет, я никто, ноль, такое ничтожество, которое даже не в состоянии встать из-за стола. Говорить не хватает смелости, уйти тоже. Я в ловушке.

Прошло пять с половиной часов, прошло шесть.

Я встал и направился в туалет. Обулся в коридоре, надел куртку, заглянул в комнату, где все по-прежнему сидели за столом, и сказал:

– Мне пора. Спасибо за все. Было очень приятно познакомиться.

Все закричали в ответ «пока!» и «приятно познакомиться», я осторожно прикрыл за собой дверь, спустился по ступенькам, а окунувшись в осенний воздух, холодный и свежий, побежал. Я бежал что было сил – через дорогу, по улицам, сердце подпрыгивало к горлу, дыхание сбивалось, но в том-то была и цель, по-моему, я для того и бежал, чтобы ощутить, что я жив.

* * *

Руне Кристиансена я читал уже много лет, его образная, почти кинематографичная поэзия находила во мне сильный отклик, а рождаемые ею настроения были постоянной составляющей моей жизни, они относились к явлениям, которые влияли на мое видение и ощущения, но о которых сам я даже не задумывался. Если в его стихах и звучала тема бренности, то не жестко, не так, как у Тура Ульвена с этой его костлявой черствостью, в которой порой проглядывает оскал черепа, с этой его безудержной развеселой пляской, этим смехом, тем единственным, что защищает от пустоты; нет, у Руне Кристиансена бренность была мягче, она купалась в лучах примирения, – увядание, осень, гниение, ежи роются в куче листьев, самолеты прорезают небо, романтика гостиничного номера, станции метро, поезда, громыхающего через лес.