Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Дальше повествование перемещается в Берген, где живет главный герой, продолжается эпизодом его ночевки на улице, после которой он идет по Торгалменнинген домой, и тут у меня возникла идиотская мысль: он заходит в телефонную будку, набирает номер, который был у него в детстве, и слышит на другом конце провода самого себя, десятилетнего, и мальчик рассказывает про то, что с ним происходит прямо сейчас.

Что подумает Гейр Гулликсен?

Что он связался с незрелой личностью, и личность эта не просто высылает ему тупейшие тексты, причем без зазрения совести, но и всерьез верит, что их издадут и они представляют интерес для кого-то, помимо ее самой.

Как такое стало возможно?

Почему я такой идиот?

И такой самодовольный?

* * *

Зазвонил телефон.

– Привет, это Гейр Гулликсен.

– Привет.

– Слушай, какой потрясающий текст!

– Ты правда так считаешь?

– Ну разумеется. Очень, очень хорошо. Особенно эпизод, когда главный герой звонит сам себе… Когда переходит площадь. Помнишь?

– Да.

– Так что продолжай в том же духе. Напиши еще что-нибудь. Очень хорошо получается. Правда хорошо. Если хочешь, чтобы я читал по мере написания, присылай. Или могу в конце целиком прочесть, если тебе так удобнее.

– Ладно, – сказал я.

– Я тут еще кое-что подумал. В конце этого эпизода ты пишешь: в мир, прочь от мира, в мир, прочь от мира. Помнишь?

– Да.

– Это отлично. Я вот думаю – может, в заголовок вынести? В мир, прочь от мира. Подумай, хорошо?

Вдохновленный, я написал еще двести страниц, в частности эпизод с папой; работая над ним, я плакал, из-за слез почти не видя экрана, но я знал, что вышло хорошо, что это совсем не похоже на то, что я делал прежде.

* * *

Весной в Кристиансанне предстояло семейное торжество – конфирмация одного из сыновей Гуннара. Я снова поехал туда и рано утром явился в бабушкин дом. Папа сидел на кухне, большой и грузный, с дрожащими руками и блестящим от пота лицом. Он был в костюме, рубашке и галстуке. В гостиной позади нас сидели его брат Эрлинг со своей семьей и бабушка.

Впервые в жизни я почувствовал себя сильнее его, впервые в жизни рядом с ним во мне не появилось ни капли страха.

Он был неопасен.

Я спросил, встречается ли он по-прежнему с той женщиной, чьего имени я не знаю.

– Нет, – сказал он, – она указывала, куда мне ставить обувь. Так не годится.

– Ага, – ответил я.

– А ты сам это решаешь?

– Пожалуй, да.

– Это хорошо. Свободой жертвовать нельзя. Никогда, Карл Уве!

– Ага, – ответил я.

Он посмотрел на разложенную перед ним на столе газету. При всей своей грузности и заторможенности он нервничал и дергался.

– Помоги мне галстук завязать перед выходом, – попросил я. – Я так и не научился.

– А дома кто тебе галстук завязывает?

– Обычно Ингве.

– А он умеет?

– Да.

Папа медленно поднялся.

– Давай сразу завяжем. Где у тебя галстук?

– Вот. – Я вытащил галстук из кармана.

Он накинул галстук мне на шею. Дышал он тяжело. Перехлестнув концы, он посмотрел на них и затянул узел.

– Ну вот, – сказал он.

Взгляды наши встретились, на глаза мне навернулись слезы, папа отвернулся и сел. На кухню вошел Эрлинг со связкой ключей в руках.

– Ну что, пошли? – спросил он. – Мы же не хотим в церковь опоздать?

– А какой у нас Карл Уве сегодня нарядный, а? – сказал папа.

Прямо так и сказал.

– Еще какой, – улыбнулся Эрлинг. – Ну, пошли.

* * *

Священник в проповеди говорил о молитве. Сказал, что Господь – не автомат, в который бросаешь монетку, а тот наливает тебе колу. Я ушам своим не верил. Он лет шесть учился теологии и, судя по виду, лет тридцать лет проработал по специальности, и говорит о божественном таким образом?

По окончании службы я встретил возле церкви старую знакомую. Мы не виделись много лет. Она обняла меня, мы разговорились, и она сказала, что ее снова занесло в Кристиансанн, таким извиняющимся тоном, будто ей пришлось подчиниться неким превосходящим силам. Пока мы болтали, я видел, как папа идет к машине. И может, на фоне собравшихся вокруг людей, а может, из-за непривычной обстановки, но внезапно я увидел его таким, какой он есть. Все, что прежде окрашивало мое восприятие, вся прожитая рядом с ним жизнь, все, что он делал, каким был и что говорил, все, из чего складывался «папа», все, что было ему присуще, на самом деле или в моем представлении, все это вдруг исчезло. Он выглядел как принарядившийся забулдыга. Как алкоголик, которого родственники подобрали, приодели и вывели в свет.

В машине вдруг заспорили о том, как лучше выехать. Папа настаивал, что надо свернуть направо. Никто его не послушал, он рассердился и принялся твердить, что следовало повернуть направо, ему лучше знать, они еще попомнят его слова.