Моя чужая новая жизнь

Она ничего не отвечает, напряжённо смотрит в окно. У меня такое ощущение, что я подрядился нянькой ещё для одного капризного ребёнка.

Старая церковь в сумерках выглядела зловеще. Штейнбреннер говорил, что до того, как они заняли село, здесь был временный госпиталь. Внутри пахло сыростью, прелым сеном, штукатуркой, сбитой со стен. Пробираясь через ряды наспех сколоченных двухэтажных нар, мне стало не по себе. Церковь конечно не католическая, и здесь не было привычных икон и статуй девы Марии и Иисуса. От этого ещё более жутко выглядели полустёртые лики русских святых, частично сохранившиеся во фресках на стенах. Через массивные створки двери доносился грубый смех солдат и истошный женский плач. Можно сколько угодно следовать приказам, не обсуждая, не задумываясь, но всё равно рано или поздно попадёшь под суд в своей душе. А себе ведь не солжёшь, да и не помилуешь. Здесь я герой и патриот своей страны, а кем стану попав туда?

— Герр Винтер, фройляйн Майер, прошу… — гостеприимно распахнул двери во внутренний двор Штейнбреннер. — Вы как раз вовремя. Мы допросили эту тварь, и она во всём созналась. Оказывается, она прятала раненого, да ещё и передавала через мужа сообщения остальным партизанам.

Женщина выглядела ужасно. Один глаз заплыл от побоев, губы разбиты в кровь. Судя по изорванной одежде её ещё и изнасиловали. Она затравленно металась, пытаясь ускользнуть от языков пламени из миномётов. Нет, это уже слишком. Почему нельзя просто расстрелять её, раз она виновна?

— Герр штурмбаннфюрер, разве обязательно её так мучить? — не выдержав истошных криков загнанного, обезумевшего от страха существа, спросил я. — Огласите приговор и просто расстреляйте.

— Взгляните сюда, — он указал на жмущихся к каменной стене людей из деревни. — Если мы просто её расстреляем, они так ничего и не поймут. Для того, чтобы в их тупые головы наконец-то улеглось, что нужно подчиняться, нужно нечто более убедительное.

Я с отвращением смотрел, как его солдаты продолжают поливать огнём беззащитную жертву, постепенно отрезая ей все пути отступления. Похоже они действительно получают удовольствие, загоняя её как добычу на охоте. Надеюсь никогда не опуститься до подобной мерзости. Мне никогда не приходилось допрашивать или расстреливать женщину, но даже красноармейцев я никогда бы не стал бессмысленно мучить. Да, я расстреливал их, потому что они враги, и сам готов, если попаду в руки партизан, к тому, что меня меня расстреляют. Но вот так быть не должно. Есть границы, которые нельзя переходить. Это уже не жестокая необходимость военного времени, а настоящий садизм. Возражать сейчас бесполезно. Мне хватило намёков Химмельштоса, чтобы понять, что связываться с СС означает нажить себе серьёзных проблем. Женщина что-то прокричала, и стоявший рядом со мной адъютант Штейнбреннера пробормотал:

— Что там орёт эта корова?

— Вы не переведете, фройляйн? — неожиданно повернулся тот к Эрин.

Вот не трогали бы они её, ей-богу. Стоит бледная, как стенка, словно вот-вот в обморок хлопнется. И ладно бы обморок, лишь бы не ответила как мне тогда, в городе.

— Она проклинает вас, — медленно ответила девчонка, не глядя ни на кого. — А также всех ваших детей до седьмого колена.

— Тварь, — сплюнул он.

Женщина тонко взвизгнула, в очередной раз уворачиваясь от пламени, и, споткнувшись, упала на землю. Наверное сломала или подвернула ногу, во всяком случае подняться уже не смогла, лишь беспомощно продолжала ползти, уже даже не понимая куда. Громкий смех её палачей зазвенел в морозном воздухе:

— Херман, давай заканчивая этот цирк!

— Пора поджарить русскую свинку!

Как бы дико это не звучало, но я порадовался тому, что здесь нет Фридхельма. Не представляю его реакцию, если даже такие циники как Шнайдер отводят глаза от этой картины. Я перевёл взгляд на русских — один из мужчин крепко зажмурил глаза, и что-то бормотал, другой тяжело осел на землю. По его морщинистым щекам медленно катились слёзы. Кто-то из женщин истерически разрыдался.

— А ну молчать! — в воздухе застрекотала предупреждением автоматная очередь.