Моя чужая новая жизнь

Меня всё ещё потряхивало, ведь за малым не спалилась, но всё-таки оглянулась — поникший, как ромашка под кислотным дождём, синеглазка медленно заходил в воду. Я рванула в заросли камыша чуть поодаль — надо спокойно и без лишних глаз замотать грудь. Нет, ну Винтер, конечно, додумался найти учителя по-русскому. Чего он вообще ко мне так липнет? Я вздохнула, вспомнив печальную мордочку немца. Прикинула, что вернувшись в часть, опять придётся заниматься какой-нибудь фиговиной, вроде чистки сапог или мешка картошки к ужину. Нерешительно потопталась, приминая стебли камыша, и ноги, вроде как, сами понесли меня обратно на бережок. Плюхнулась на траву, глядя, как Винтер плескался в воде.

— Решил вернуться? — улыбнулся он, подплывая ближе.

— Только для того, чтобы немного отойти от утренней муштры Кребса, — ой, он же сейчас выпрется сюда в чём мать родила.

Никогда бы не подумала, что не буду знать, куда девать глаза при виде голого мужика. Отчего-то именно сейчас, выдавая себя за робкого мальчишку, было немного не по себе. Я отвела глаза, хотя чего тут действительно стесняться? Ну член и член.

— Оденься, — буркнула я. — Не собираюсь смотреть, как ты тут хером светишь.

Мы вполне мирно валялись на солнышке — я, вроде как, сверяла по словарю правильно ли он заучил базовые слова. Ржала, конечно, про себя и с акцента, и как он путал времена и склонял глаголы.

— Может, хватит на сегодня? — я захлопнула словарь. — Ты такими темпами гонишь, как будто собрался внедриться к русским тайным агентом.

— Русский — очень сложный язык, — охотно ответил Фридхельм. — И я решил учить его не только из-за войны. Давно хочу прочитать некоторых русских классиков в оригинале.

— Ты не погорячился? У них один роман может растянуться на четыре тома. Писатель ещё есть с такой смешной фамилией… — я опять пошла в разнос, входя в роль Карла. Ну, а что, должны же у меня быть хотя бы маленькие развлечения?

— Лев Толстой, — подсказал наш заучка. — Я читал «Войну и мир», там есть над чем задуматься.

Я не стала отвечать, навалилось какое-то ленивое полусонное состояние. Возможно, просто разморило на солнышке, возможно, от постоянного недосыпа. Фридхельм развалился на траве, как обленившийся кошак на лежанке, и я рискнула вытянуться рядом, прикрывая глаза. Мы почти касались плечами друг друга, и я расслабленно пробормотала: — Наверное, надо возвращаться.

— Я думаю, можно позволить ещё несколько минут отдыха, — ответил он. — Ты последние дни выглядишь усталым.

— Сам же подписался, — беспечно ответила я. — Скоро привыкну ко всем тяготам армейской жизни.

Он промолчал, и я успела почти задремать под шелест страниц словаря. Неожиданно услышала тихое, выговариваемое с трудом на чужом языке и абсолютно непонятное пока:

— Я хотеть быть к тебе близко, но это быть неправильно, нельзя…

Он что, умудрился втюриться в местную девчонку? И когда только успел? Мы же не задерживались подолгу ни в одном селе.

— Что ты там бормочешь? — я открыла глаза и повернулась поудобнее. Хотелось посмотреть на его мордаху, когда он будет отмазываться.

— Пытаюсь правильно перевести для гражданских, — ой, как смутился, как покраснел, и выдал гениальный перевод: — Мы не причиним вам вреда, если вы не будете нарушать установленные правила…

Врёт и глазом не моргнёт. Ну ладно, Ромео, всё равно где-нибудь проколешься, и я узнаю, по ком ты так страдаешь. — Нет, ну вы гляньте на наших голубков, они опять чуть ли не в обнимку валяются, книжки почитывают, — хохотнул Бартель.

Что ж, идиллия никогда не бывает долгой. Особенно, когда мир вокруг сошёл с ума.

* * *

Я всегда смутно представляла себе военные клятвы и присяги. Не понимала, почему солдаты готовы умереть, не изменяя своему слову. По-моему, если тебя вынуждали обстоятельства, чего проще дать клятву верности кому угодно, лишь бы делу помогло. Но то, что происходило сейчас, проняло до последнего нерва. Торжественная церемония на нашем полигоне впечатляла: установленная по такому случаю трибуна, украшенная знамёнами, офицерский состав нескольких дивизий. И мы, новобранцы, один за другим подходящие парадным шагом к трибуне и выкрикивающие клятвы верности перед портретом Гитлера. Я чувствовала горечь во рту, пока произносила заученное:

— Перед лицом Бога я клянусь этой священной клятвой фюреру Германского Рейха и народа Адольфу Гитлеру, главнокомандующему вермахта, беспрекословно подчиняться и быть, как храбрый солдат, всегда готовым пожертвовать своею жизнью…