Моя дорогая Ада

Мистер Питерс был завхозом, высоким и тощим, и обладал недюжинной силой. После войны он работал на завалах, вывозил обломки и таскал мешки с песком для реконструкции. Девочки боялись его и с криками разбегались, когда видели. Я оторвала от рулона остатки туалетной бумаги и поспешно засунула все между ног. А потом открыла дверь.

Передо мной стояла госпожа Глюк. Она сердито смотрела сквозь смешно изогнутые стекла золотых очков. У нее за спиной собралась половина класса. Я подняла голову, пытаясь смотреть ей прямо в лицо. Бонзо там не было. Как назло, в этот день он не пришел.

– Пожалуйста, позвоните моему отцу. Я больна.

– Больна? – недоверчиво переспросила она. – Покажи-ка.

Когда она схватила меня за плечо, я так резко вырвалась, что все отступили на несколько шагов назад. Госпожа Глюк уставилась на меня.

– Я больна, – я подняла голову еще немного выше. – Скажите отцу, что я хочу домой.

Я не вернулась на остров. Мои менструации молча игнорировались, необходимые принадлежности всегда лежали в начале месяца под моим одеялом. Лето выжгло траву. Ночи стали длиннее, холоднее и темнее. Ушку отправили в интернат под Лондоном. Я совершала одинокие прогулки по городу. Потоки людей текли мимо меня, выливаясь с улиц в магазины и выплескиваясь вновь, нагруженные тяжелыми сумками.

В новой школе все казались глупыми. Если мимо пробегал мальчик, девочки принимались шептаться и хихикать, прикрывая рукой рот. Если мальчиков вокруг не было, все обсуждали исключительно их. Меня это не интересовало.

На перемене все бегали или сидели, разделившись по половому признаку. Периодически какой-нибудь мальчик отходил от своей группы, приближался к девочкам под напряженными взглядами обеих сторон и заговаривал с кем-то из нас, чтобы остаток перемены молча и с обреченным взглядом бродить со своей избранницей по школьному двору навстречу погибели. Незадолго до звонка они брались за руки, или он обнимал ее, словно был в тот момент не совсем в себе и лишь отчасти отвечал за собственные конечности. После этого все говорили, что парочка теперь встречается, будто вдалеке уже звенели свадебные колокола.

Походы в кино, приглашения на дни рождения, тисканье, игра в бутылочку, помогавшая самым застенчивым получить первый поцелуй, интересовали меня, но не трогали. В целом, любой физический контакт с противоположным полом казался мне нежелательным. Но постоянное общение и поцелуи с девушками тоже оставались мне чужды.

Я писала Ушке, как устала от такой жизни, устала от постоянно буравящих меня взглядов, устала угождать этим провинциалам с постоянно толстеющими животами и их обвешанным сумками женам с коровьими глазами, чтобы при виде меня они не пугались и не переходили на другую сторону улицы. И я поняла: если сейчас ничего не произойдет, скоро я стану такой же, как они.

Я рассматривала витрины, украшенные столь же безыскусно, как и прохожие, прижимавшие носы к их стеклам. Спешила мимо строек, рекламных плакатов, предлагавших моющие средства, поваренные книги, автомобили.

«Чего ты ждешь? – ответила она. – Хочешь выйти замуж, завести детей, готовить им и мужу еду, мыть посуду, гладить белье и раз в году – кульминация твоего существования – ездить с любимой маленькой семьей в Италию через перевал Бреннер на «Опель Кадете»? Больше ни о чем не мечтаешь?»

Ее вопросы превратились в беспощадный отчет. У меня не было друзей, я видела опущенные плечи расстроенных учителей, разочарованные глаза отца. И поверх всего, аккуратно завернутое в вату, лежало глухое материнское молчание. Я не знала, кто я, и не знала, кем хочу быть.

Другой

– Франц.

Он протянул мне руку.

Она немного беспомощно зависла в воздухе, словно не зная, с чего начать, но все же была там.

Я ее пожала. Из смеха родилась улыбка, на которую он нерешительно ответил.

Только тогда я разглядела его бледную кожу, под которой мерцали бледно-голубые вены. На нем были черные плавки.

Никто больше не носил черные плавки.

Никого не звали Франц.

Никто не был таким неловким и начитанным.

Никто не смотрел таким глубоким взглядом темных глаз.

Никто так странно не мыслил.

Никто не смеялся так тихо и так серьезно.

И все же мне хотелось, чтобы он был немного спортивнее.

Возможно, эта мысль посетила меня уже позднее, когда я обнаружила, что им не интересуются другие девушки.

– Хочешь мороженого?

Мы стояли на большой лужайке возле пляжа Любарс в Райникендорфе.

Лето. Жара. Белое мягкое мороженое змеей сочилось из серебряной машины в вафельный рожок. Ваниль. К ней можно было выбрать жидкий шоколад, миндальную крошку или смесь разноцветных точек, которые тихо хрустели во рту. Это было как секс. Я имела о нем лишь смутное представление, но с недавних пор слово было у всех на устах.

– Я влюбилась, – написала я Ушке. – Его зовут Франц, у него красивая голова, и он отличается от всех остальных. Теперь все совсем по-другому.