Моя дорогая Ада

Ушка ответила лишь несколько недель спустя, никак не отреагировав на большую новость. Она просто проигнорировала ее, словно ничего не произошло. Она рассказывала про свой интернат для девочек, о новых подругах, какие они красивые и остроумные, как они ходят вместе на концерты и выставки, иногда держась за руки или даже под ручку. Как мы тогда, на школьном дворе, подумала я, как я сейчас, с Францем.

Я чувствовала возрастающую нервозность родителей, словно им передавалось мое настроение. После возвращения из интерната я выслушивала бесконечные литании о верном пути, жизни, ее опасностях и необходимых мерах, которые следовало заранее принять для золотого будущего, и меня повсюду преследовали подозрительные взгляды, будто я замышляю нечто дурное. Но поскольку молчание, возможно, было одним из моих величайших талантов, повседневный обед превращался в поле боя – лязгали вилки и ножи, они резали и протыкали в кровожадной кутерьме, где нельзя было отличить преступника от жертвы, не говоря уже об исходе, победе или поражении. Но потом возник вопрос.

Не выдержала мать. Похоже, она что-то где-то услышала. Я до сих пор подозреваю, что у нее были информаторы в школе, хотя так и не поняла, кто именно. С другой стороны, мы с Францем не делали из этого большого секрета, ходили вместе у всех на виду, хотя наши отношения зашли не дальше прогулок по школьному двору, о которых мы мечтали, засыпая и просыпаясь. Она искоса на меня посмотрела.

– У тебя есть друг?

У отца из руки выпал нож. Возможно, он просто неаккуратно положил прибор, но теперь он в любом случае пялился на свои брюки – видимо, на пятно. Он смочил салфетку и тщательно его вытер. Возникла неловкая ситуация.

– Что?

– Прошу прощения, – поправила мать, а отец громко прочистил горло.

– Отто, прекрати немедленно, это просто сводит с ума.

Отец удивленно поднял взгляд.

– Кроме того, ты только усугубляешь ситуацию.

– Что?

– Прошу прощения, – поправила мать.

Отец молча положил салфетку рядом с тарелкой.

– Итак? – спросила мать.

Я молча смотрела на нее.

– Конечно, это не мое делооо, – добавила она, – нооо…

– Нет, – ответила я.

– Нет? – озадаченно переспросила она. – Что?

– Прошу прощения, – сказала я.

Она резко втянула воздух, но быстро оправилась.

– В смысле, ну… В смысле нет?

Я молчала.

– Значит, у тебя нет парня?

– Нет.

Ее осанка оставалась безукоризненно прямой, но во взгляде читался вызов. Перспектива сыграть еще несколько раундов этой маленькой игры казалась заманчивой – прежде всего, я чувствовала, что оба нервничают и есть реальный шанс на упорядоченную кульминацию, как мы называли на уроках немецкого постепенное нарастание конфликта.

– Это не твое дело, – сказала я.

Рука отца хлопнула по столу. Несомненно, дальше последовало бы нечто вроде «Сбавь тон» или «Так не пойдет, барышня», но я уже выскочила за дверь, направляясь к Францу.

Не знаю, думали ли его родители о Кафке, когда выбирали имя, но мне нравилась мысль, что это не простое совпадение: он не только удивительно походил на пражского писателя внешне и знал почти наизусть его тексты, не только был таким же неземным и одновременно проницательным, каким я представляла его знаменитого тезку, – к сожалению, он еще и относился ко мне столь же сдержанно, как и другой Франц к своей возлюбленной Фелиции Бауэр.

– Я впервые чувствую себя женщиной, – писала я Ушке. – Понимаешь, что я имею в виду? Это чувство истинной завершенности за счет другого человека. Но такое невозможно просто представить. А еще он член волейбольной команды. Недавно я наблюдала на турнире, как он перебрасывал кончиками пальцев мяч через сетку или товарищам по команде. Так легко, непринужденно и элегантно. И я почувствовала себя ужасно влюбленной. Он умеет не только красиво говорить, и я почему-то горжусь, что он не участвует в глупых драках на переменах и не гоняет в футбол. Он слишком утонченный. Так задумчиво стоит у края поля, словно не хочет больше играть, словно принадлежит другому миру. Неужели его не волнует, победит ли команда? Но может, дело в другом. Я бы хотела узнать, что творится у него в голове.

И она снова не отвечала мне несколько недель. Была ли причиной наша разница в возрасте, как предполагала моя мать? Но раньше это никогда не мешало. Ушке было восемнадцать, мне – почти шестнадцать.

«Ты злишься на меня?» – написала я.

Почему она не могла порадоваться вместе со мной? Мы же подруги. Мы же поклялись делиться всем. Потом она все-таки ответила. Все эти разговоры о мальчиках действовали ей на нервы, неужели я не могла придумать ничего получше. Столь резкая реакция меня обескуражила. Она ревновала? Почему? Сегодня мне остается лишь покачать головой из-за своей тогдашней слепоты. Я была так поглощена своим увлечением, этим всеобъемлющим чувством, что не осознавала, сколь сильную причиняла ей боль. Была ли Ушка в меня влюблена? Возможно. Этого я так и не узнала. Мы переписывались все реже, письма становились пустыми. Однажды из Лондона пришло короткое послание. Из одного предложения. «Думаю, нам больше нечего друг другу сказать». И все. Конец, подумала я.