Моя дорогая Ада

Я начала смотреть на него другими глазами. Конечно, жизнь рядом с ним будет отличаться от всего, известного мне прежде, но возможна ли жизнь вообще, если он все глубже погружается в свои книги? Я целыми днями ломала голову, размышляя, как выманить его из этой темной долины. Он всегда читал только о любви и умел прекрасно о ней говорить, но, похоже, остальное его не интересовало, что неизбежно заставляло задуматься, достаточно ли его интересую я.

Однажды днем я обнаружила на своей кровати конверт. Из Франции. Почерк я узнала сразу. Ушка. Значит, теперь она живет не в Лондоне, а уже переместилась на второй этап наших детских мечтаний, пока я сижу в Берлине и пытаюсь понять Франца. Я осторожно перевернула конверт и посмотрела на другую сторону. В графе отправитель стояло одно-единственное слово. Значит, она изменила имя. Дворянский титул исчез, вместо фамилии прочерк. Выглядело интересно. Благодаря простому приему ей удалось заново изобрести себя. Я осторожно открыла конверт, словно его нельзя было повредить, – как в старых фильмах, где герои тайно вскрывали не предназначенные им письма с помощью горячего пара. На меня вывалились яркие страницы журналов. Я отложила их в сторону и полезла за письмом. Конверт был пуст. Я недоверчиво потрясла его, заглянула внутрь, желая убедиться, что не ошиблась. Нет. Письма не прилагалось. Лишь аккуратно сложенные журнальные листы. Я кончиками пальцев разложила их на покрывале. Фотографии. Ее фотографии. Она похудела. Гладкие светлые волосы падали ей на плечи. Она позировала перед шелковыми платками. Все казалось очень расслабленным, почти веселым. Я снова покрутила в руках пустой конверт, прочитала свое имя, написанное ее изящным почерком, словно могла найти между буквами послание. На обороте стояло только ее новое, измененное имя, а под ним, на предусмотрительном расстоянии, широкими и большими буквами: ПАРИЖ.

Раньше, когда моя мать называла нас les inseparables, неразлучниками, Ушка однажды сказала мне, что французы целуются лучше. Я закусила губу. Она жила элегантно. И точно уже сотни раз целовалась. По сравнению с ней я казалась деревенщиной из мещанского берлинского пригорода Фронау. Но разве она не изобрела себя заново? Разве я не могу сделать то же самое? Возможно, мне стоит иначе одеваться, сменить компанию, читать больше журналов и не слушать удручающих откровений, подчерпнутых Францем из работ Ницше и Шопенгауэра – они стали его новыми путеводными звездами несколько месяцев назад. Возможно, я запуталась из-за Франца. В некоторые дни я ужасно злилась на него безо всяких видимых причин. Он был в некотором смысле противоположностью моего отца, но все же напоминал его. По крайней мере, мне внезапно так показалось. Я видела сходство в определенных жестах, хотя его руки были совершенно другими, очень уязвимыми, но мне это не мешало, и, что гораздо хуже, частенько действовало на нервы. Все всегда было столь утонченным, точным и уравновешенным, что даже самые счастливые моменты и долгожданные, лучезарные дни превращались в мрачные, страшные картины, слишком откровенная радость была как отполированная поверхность, которую он вот-вот поцарапает. Он становился все требовательнее, не хотел общаться ни с кем, кроме меня, критиковал меня при первой возможности, обвинял в поверхностности и легкомыслии, если я хотела встретиться с другими людьми или пойти на вечеринку. Даже природа не вызывала в нем интереса.