Моя дорогая Ада

Тем не менее дни в Веймаре стали моим спасением. Там я родилась заново. Моих новых родителей звали Дора и Жан. Особенно меня тянуло к Доре. Я полюбила ее широкую походку, ее снисходительную улыбку, ее уверенность. Откуда они возникли, из каких веселых глубин? Столько дерзости и печали. Она активно участвовала в жизни партии, занималась корреспонденцией Жана по вопросам культуры, заставляла его записывать воспоминания и каждое утро, нередко после бессонной ночи, прикладывала к его свежевыглаженной рубашке лист белой бумаги. На письменном столе его ждал старинный серебряный сосуд, всегда наполненный темно-синими чернилами, а если он не желал брать ручку, наготове лежали несколько хорошо заточенных карандашей и ластик. Если он жаловался на боли в спине, ревматизм или подагру, она натирала его медицинским спиртом, накрывала его стул голубым шерстяным пледом и следила, чтобы он тепло одевался, а окно оставалось закрытым. Она щедро объединяла физическую и умственную энергию в жизненную силу, со смехом прогоняя прочь уныние и недовольство.

Они не говорили со мной о произошедшем. Не спрашивали, куда я иду или откуда пришла. Просто были рядом. Возможно, дело было в возрасте? Он освободил их? Или они изначально смотрели на жизнь иначе? Менее взыскательно? Заботились о других больше, чем о себе? Они пережили две войны, голод, нужду, у них отняли все, но только не их мечты. Причина в этом?

Дора прервала нашу беседу о жизни на Монте Верита. Она подняла крышку с дымящейся кастрюли.

– Кенигсбергские клопсы… С отварным картофелем.

Восхитительно вкусно.

– А где каперсы? – спросил Жан.

– Не было.

Ни разочарованного лица, ни гневного комментария. Если чего-то нет, то и ладно. Я подумала о матери. О нашем сходстве. В прошлом. Она по-прежнему ждала ребенка, а извлеченные из меня остатки жизни, вероятно, оказались в каком-нибудь мусорном ведре. Сидящий рядом со мной Жан раздавил картофелину и отправил в рот вместе с клопсом и соусом. Я смахнула с лица подступающую тошноту.

– Если вы жили на Монте Верита в свободной любви, тогда как, в смысле, когда рождался ребенок, как вы определяли, кто отец?

Жан весело на меня посмотрел.

– Ой, – сказал он, – мы не слишком об этом задумывались. Кроме того, некоторые мужчины были просто одержимы отцовством, а других это не интересовало. Точно не помню, но все решалось само собой, а если женщина не хотела, эмбрион выбрасывали в озеро.

– Эмбрион?

– Ну да… Среди нас были врачи, Иза и другие. Они решали проблему.

– Они делали аборты?

– Да, – ответил он, словно это было самой нормальной вещью в мире.

Рождество

Вернувшись в Берлин и войдя в украшенный дом, я почувствовала себя чужой и неправильной. Хотя вернулась с лучшими намерениями. До сих пор помню, как возомнила, будто теперь знаю достаточно, чтобы на равных смотреть матери в глаза. Я вознамерилась поговорить с ней о ее детстве на Монте Верита, о ее жизни во Франции, о войне. Мне хотелось больше выяснить о ее матери. Я почти ничего не знала. Даже что у нее есть сестры. Рассказывала ли она мне про Лолу, знаменитого модельера из Парижа, мою двоюродную бабушку Лолу? Прежде я знала только тетушек и дядюшек со стороны отца и друзей из компании родителей. Тетю Цесю из Буэнос-Айреса, вторую сестру моей бабушки Изы, я едва помнила. Ужасная неразбериха. И еще я решила расспросить ее о своем близнеце.

Что-то было не так. Возможно, дело во мне, мои чувства обострились из-за боли или долгого отсутствия? От приторного запаха печенья и ванили вперемешку с ладаном перехватило дыхание. Неугомонный Спутник вертелся волчком, рискуя вот-вот разлететься на части, отец ходил по гостиной с тяжелым кашлем, будто сам был пациентом, а мать слишком громко распевала рождественские хоралы, словно на пути к собственной канонизации.

Рождество было ее любимым праздником – появление на свет Христа. Почему она, урожденная иудейка, устраивала из этого праздника такую шумиху, оставалось для меня загадкой. Ни критического слова, ни укоризненного взгляда при встрече. Не могла же я вернуться незамеченной?

Я спустилась по лестнице в свою темницу. Все как раньше.

На кровати лежала аккуратно сложенная подарочная бумага с прошлого праздника. Ничего не выбрасывалось, если это можно было использовать повторно. Я распаковала чемодан и переоделась. Лучшие намерения улетучились. Зачем я вернулась? Ответ был прост. Я не знала, куда идти, а срок гостевой визы ГДР истек.