Моя дорогая Ада

Я кивнула, мне сразу стало ясно: длинные предложения в данном контексте неуместны. В нос ударил тяжелый смолистый запах вчерашнего вечера. Меня обняла сзади чья-то рука. Оле. Мы поцеловались, словно жили так уже целую вечность. Он принялся указывать на лица.

– Марейке, Андреа, Миша, Таня, Хотте, Керстин, а это Ада.

Мы кивнули друг другу. По кругу пошел косяк. Тоже компания, подумала я и хихикнула, представив, как Вольфганг Доймер, Ахим и Аннелиза Памптов, Шорш, Бушацкие и пастор Краевский сидят полуголые у нас за столом в гостиной, передают по кругу косяк и обсуждают концепцию свободы Канта, а на заднем плане игла царапает старую запись Девятой симфонии Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под дирижированием Фуртвенглера.

Оле в тишине подвел меня к последнему свободному стулу и принялся возиться в холодильнике. Косяк продолжал ходить по кругу. От первой затяжки у меня закружилась голова. Закашлявшись, я выпустила дым и со смехом разогнала его рукой. Девушка по имени Таня засмеялась, и я передала самокрутку дальше. Миша со знанием дела осмотрел тлеющую сторону. Видимо, я сделала что-то не так. Мне показалось, он сдержался от укоризненного замечания. Вместо этого он послюнил средний палец и осторожно провел им по задней части косяка. Потом сделал две-три короткие затяжки, повернул цилиндр против света, кивнул и, удовлетворенный, передал его дальше.

Оле разбил на сковородку несколько яиц. Тихое шипение смешалось с приглушенными ударами. Хотте, парень с длинным узким лицом, в круглых очках и с окладистой бородой, стучал по маленькой двойной конге, зажатой между голых ног. Оле намазал маслом кусок хлеба, положил два ломтика сыра, добавил сверху два жареных яйца и поставил передо мной тарелку. Я не могла вспомнить, чтобы отец хоть раз жарил для матери яйца и тем более подавал к столу. Я пока не знала, как здесь все устроено, кто ходит на работу, кто зарабатывает деньги на жизнь, но, по ощущениям, все было хорошо, иначе и правильно.

Похоже, на этот раз вещество сработало, меня охватила глубокая безмятежность. Я опустилась в объятия Оле, который теперь сидел у меня за спиной на моем стуле.

Наконец я оказалась дома. Об остальном думать не нужно. Не здесь. Не сейчас. Завтра.

Но ближе к вечеру мне показалось, что правильнее будет вернуться домой. Следует ожидать немалого ущерба, но в нашей семье нет почти ничего столь же постоянного, как сдерживаемые чувства в поисках подходящего вентиля. Наверное, отец уже поднял на уши пожарных, полицию и все больницы и часами кружил по городу, пытаясь меня отыскать. За последние двадцать четыре часа я неплохо научилась быть мишенью.

Карнавал животных

Тем сильнее было мое удивление, когда я осторожно вошла в родительский дом и меня встретили лишь тревожным молчанием. Со мной обращались вежливо, вообще не упоминали о случившемся и не интересовались выпавшими из семейной жизни двадцатью пятью часами. Будто из нашей реальности что-то вырвали, и возможно, этим чем-то была я сама. Я решила сохранять спокойствие. Оле дал мне с собой немного дури, чтобы легче пережить разлуку и первые домашние трудности. Мы не договаривались о следующей встрече – еще одна особенность моей новой жизни. Я решила не унижаться перед новыми друзьями и не думать о потере. Я приму бой любой ценой, будь то моя гибель или куда более пугающая утрата всех финансовых ресурсов.

Через два дня родители снова ждали друзей, и я решила подсластить вечер несколькими аккуратными затяжками из любовно свернутой Оле волшебной самокрутки, не осознавая, какие поразительные открытия меня ждут.

– Черт подери, конечно, – сказал дядя Ахим и обхватил меня за талию, словно собирался пригласить на танец. Я ухмыльнулась ему обкуренными глазами. Этот косяк оказался лучше любой шапки-невидимки, и, пока я отрешенно раздумывала, кто, зачем и в какой сказке или легенде носил шапку-невидимку, я заметила ревнивый взгляд тети Аннелизы и смущенно хихикнула. Сегодня я точно не исполню роль Румпельштильцхена[35], пусть от гнева лопается кто-нибудь другой, я же буду парить над всеми и украдкой радоваться предстоящему веселью. Я не знала, сколько Оле положил в тот косяк, но результат оказался грандиозным: словно все мы были персонажами фильма, снятого с моей точки зрения – возможно, немного утрированно, зато эффектно.

– Смех, – начал отец, когда были наполнены все бокалы и выкурены первые сигареты. – Смех – мгновенная анестезия сердца.

И тут, к моему изумлению, он вдруг моментально превратился во льва. Я огляделась. Все члены компании стали животными. Моя мать – лебедем, дядя Ахим – глухарем, тетя Аннелиза – курицей, дядя Герхард – ослом, тетя Гертруда – кукушкой, дядя Вольфи – аквариумной рыбкой, дядя Шорш – павлином, а пастор Краевский – черепахой. Я прикрыла рот рукой и громко рассмеялась. Все возмущенно обернулись.

– Тсс, – сказал глухарь.

– Тсс, – вторила ему курица.

Я посмотрела на католическую черепаху и послушно перекрестилась. Она осторожно высунула голову из панциря, сделала глоток из бокала и блаженно застонала.