Моя дорогая Ада

Несколько минут спустя у меня в животе раздался оглушительный шум, но причиной был вовсе не хаотичный круговорот эмоций – особая смесь страха и радостного предвкушения, пробуждающая в теле дикую дрожь или бабочек, – а отряд конной полиции, о которой предупреждал пациент отца. Первые ряды испуганно отпрыгнули, и я увидела, что полицейские достают дубинки, собираясь нас бить. Я крепко прижалась к Оле, который вдруг слегка побледнел. Вот и все, подумала я, и вдруг почувствовала, как внутри закипает необузданная ярость. Черт подери, что мы вам сделали? Мы просто хотели немного послушать музыку, провести время подальше от всех этих пустоголовых учителей, врачей и пожарных, кондукторов с билетными щипцами, мужчин в униформе, знакомых мне по компании родителей, в оплаченных медицинской страховкой очках, со взглядами, в которых читалось «Боже, храни стрелки на моих брюках», носителей проборов и галстуков, блюстителей порядка, якобы охранявших империю, откуда нас исключили с самого начала, исчезнувшую империю, раскинувшую щупальца подобно осьминогу. Я, не задумываясь, схватила коня за хвост. Я знала лошадей и не боялась их. Я протиснулась между ними, когда нас начали окружать, а потом, когда дубинки опустились на первые головы, я схватилась за этот темный хвост, прежде чем он успел ударить меня по лицу. Я держалась крепко. Очень крепко. Животное прыгнуло вперед. Я закрыла глаза и думала об Аргентине. Еще прыжок. Я знала, он меня не ударит, он может двигаться только вперед, я сотни раз видела такое у гаучо, когда они окружали диких лошадей в своих широких штанах, а на ремнях у них сверкали ножи. Меня снова перебросило на другую сторону. Я слышала крики и визг, кавалерия попятилась, конь встал на дыбы, потом опять, и опять, и опять. Всадник влетел в толпу. Я отпустила, и конь, красивый рыжий мерин, подпрыгнул, как жеребенок на пастбище. Буэнос-Айрес, подумала я и с криком бросилась вперед, с другими двумя сотнями.

Едва мы заняли последние свободные места, на сцену вышла первая группа. Я про них никогда не слышала. Плевать, каждая песня встречалась с лихорадочным восторгом, мы постепенно разогревались. Оле сидел рядом и скручивал сигарету. Он добавил в табак липкую коричневатую массу, слепленную в шарики или длинные тонкие колбаски. Когда он зажег получившийся цилиндр, я почувствовала тяжелый, смолистый запах. Оле протянул сигарету мне, и я увидела, что она раза в два крупнее обычной. Наверное, это косяк. Я поняла сразу.

– Ты тоже в университете? – крикнула я.

– Не-а, – рассмеялся он. – С подобной чушью я завязал.

Я осторожно взяла цилиндр и выпустила дым, смеясь и кашляя.

– Попытайся удержать дым внутри.

Он показал как. И выпустил дым лишь через несколько секунд.

– Безумие. А в нескольких метрах отсюда в 1936 году чернокожий мужчина выиграл четыре золотые медали на глазах у Гитлера. Подозреваю, немцев до сих пор из-за этого тошнит, – сказал он.

Я уже толком не слушала. Оле был милым и, не считая кудряшек, даже немного походил на Брайана Джонса, что меня сразу привлекло. Я не чувствовала никакого подвоха. От ломоноса кружилась голова. Но потом на сцене появились они. Брайан, Мик, Кит, Билл и Чарли. Настроение уже было безумным. Каждую песню игравшей на разогреве группы приветствовали диким воем. И начало твориться нечто запредельное. Уже после нескольких первых тактов фанаты попытались прорваться на сцену. Под звуки песни «Всем нужно кого-то любить»[33] с ними боролись охранники и полицейские. Мы все заорали. Весь Вальдбюне орал и кипел от радости. Я задержала дыхание и просто смотрела на Брайана. Весь в белом, он спокойно стоял, пока Мик прыгал, скакал и крутил задницей. Не оставляя шанса охранникам, первые фанаты прорвались на сцену. «Stones» исчезли. Двадцать тысяч зрителей подскочило вверх. Одна песня? Всего одна проклятая песня? И ради этого мы страдали, дожидались, плакали дома, когда наших кумиров мешали с грязью и сравнивали с немытыми обезьянами? По толпе кружили лучи прожекторов. Агрессивные фанаты покинули сцену. Начался дождь. Потом «Stones» появились снова. Из-за диких воплей я почти не слышала музыку. Плевать. Они стояли там, они сыграли пять песен, объединивших нас в едином порыве: мы наконец отличаемся от родителей, и теперь это различие обрело голос. Твердые, как камни, которые катятся с горы, погребая под собой всю дрянь, все, что мы больше не желаем видеть и слышать.

– Они же поют только каверы! – выкрикнул кто-то рядом со мной. – Они издеваются? И это за шесть марок, просто бред.

На сцену полетели туфли, яблоки и помидоры, толпа кричала все громче.