Моя дорогая Ада

– Помнишь, как мы приехали сюда из Буэнос-Айреса? Ты еще была совсем маленькой. К нам приходило двое мужчин. Одним был Отто… а другим… другим был Ханнес.

Сейчас, подумала я, держись, твое сердце должно биться дальше. Сейчас ты услышишь правду, и ты должна выдержать ее, чего бы это ни стоило. Сейчас. Любой ценой.

– Кто мой отец?

Она молча на меня посмотрела.

– Прошу…

– Сала?

Внезапно он появился в дверях. Его голос прозвучал устало. Мать повернулась к нему. Они посмотрели друг на друга.

– На кухне чисто, – сказал он.

Он произнес это беспомощно, как ребенок. Раньше он никогда не убирался. Я посмотрела на мать. Она улыбалась? Прежде чем я успела разглядеть, она отвернулась к окну, скользнув по мне взглядом.

– Да.

Да? Что значило это «да»? Момент миновал. Я его упустила. Больше мы никогда об этом не говорили. Да. Всего одно слово. Да, такое неуверенное, насколько это вообще возможно.

III. Проработка

Осень 1991-го

Дует ветер. Лето кончилось. Солнце еще греет, но скоро покраснеют первые листья. Скоро мне исполнится пятьдесят. Или я умру. Альтернатива такая. Моя история постепенно подходит к концу, но сказано еще не все, я еще могу быть моложе, пересчитать свои дни, чтобы отыграть их обратно и потерять снова. Четырежды в неделю я ложусь и обвожу время вокруг пальца, собираю и разбираю его, складываю в коробки и передвигаю. Будто как-то могу на все это повлиять. Нет, такого я даже не воображаю. Я и я. Далеко друг от друга. Наблюдающая Ада мне не доверяет и уходить не желает.

– Добрый день.

– Добрый день.

Я захожу, миную занавеску, за которой иногда прячутся другие пациенты, перепуганные звонком, если он вовремя не закончил их сеанс. Не встречаться с предшественниками – неписаный закон. Там. Там кто-нибудь есть? Как же злит, когда качается тяжелая золотая бархатная занавеска, когда я понимаю, что пара рук с другой стороны панически сжимает ткань. Может, остановиться, сорвать занавеску и увидеть за ней испуганное лицо? Может, там скрывается мой собственный страх? Сейчас мое время. Оплачено деньгами, куплено болью.

Диван еще теплый. Следы чужого пота, чужого страха. Невыносимо. Я не могу.

– Что нового?

Что нового? Я похожа на газету?

– Я больше не могу.

Усталость от жизни, мучительные подъемы по утрам, необходимость снова смотреть в это лицо, опять не нашедшее сна. Я не могу больше выносить его бесконечно глупый взгляд, чужой и упрямый, его бесконечные отказы в любых хороших чувствах, его насмешки над моими усилиями, моим беспомощным фиаско в этой ерунде, называемой жизнью.

– Я хочу закончить этот цирк.

Пусть молчит. Больше говорить нечего.

– Во всяком случае, из окна я прыгать не собираюсь. В результате можно очнуться с параличом нижних конечностей. Таблетки тоже не лучший выбор. Слишком рискованно ошибиться с дозировкой. Не хочу становиться овощем. Вешаться противно, расслабляется сфинктер, и человек обгаживается. Не лучший конец. Горячая ванна и разрезанные запястья. Вдоль, а не поперек. Легко промахнуться, как и при выстреле. Может дрогнуть рука. И в конце останется бардак. Захлебнуться? Мать рассказывала, как чуть не утонула, купаясь в Атлантике. Сначала человек борется, но, наглотавшись воды, сдается. Все проходит мягко. Кружится голова, как при опьянении. Дурман. Возможно, стоит закинуться чем-нибудь заранее. Лучше двойной порцией. Отправиться на Северное море. Гулять по илистому берегу, пока не начнется прилив.

Что такое? На улице кто-то поет? Окно открыто? Почему он оставляет окно открытым? Господи, поют фальшиво. Совершенно неправильно. Не попадают ни в одну ноту. Громко, пылко и фальшиво. На такое надо еще осмелиться. Или он этого не замечает? Что он вообще поет? O mia bella Napoli?[42] Откуда он? Иностранец? Рабочий-иммигрант? Почему проклятое окно открыто? Что там трясется у меня за спиной? Будто дрожит все кресло. Что это? Теперь он запел еще громче. Почему иммигрант поет немецкие хиты?

О мой прекрасный Неаполь,
Город у синего моря.

Да что там так трясется?

О мой прекрасный Неаполь,
На сердце тяжело от тоски.

Он ненормальный? Я отчетливо чувствую раздражающие вибрации. Что такое?

Во мне звучит мелодия,
Куда бы я ни шел.
О мой прекрасный Неаполь,
Я верность тебе сохраню.

Так. Сейчас я обернусь, даже если сверну себе шею. Мне плевать, что я не должна его видеть. Что это вообще за странный запрет. Я уже не ребенок. Могу сама решать, чего хочу. Сейчас. Что это? Он прижимает к губам носовой платок, лицо перекошено. Он смеется? Я хочу покончить с собой, а он смеется? Совсем с ума сошел?

– Вы смеетесь?

Да, он смеется.

– Как вы можете смеяться?

– А как я мог удержаться?

Он действительно это сейчас сказал? Он сказал: как я мог удержаться?

– Пока вы размышляете, как покончить с жизнью, иммигрант поет там внизу о тоске по дому.

– И при чем тут я?

– А сами как думаете?