Моя особенная девочка. Я тебя нашел

Он несет меня к машине. Олег помогает ему сесть в салон прямо со мной на руках. На моем охраннике такая же форма, как на остальной команде. Ни единого опознавательного знака, все максимально обезличено. Таким я Олежу еще не видела. Суровый, сосредоточенный. О его взгляд можно порезаться. Он настороженно осматривается по сторонам, делает знак рукой одному из мужчин и садится за руль.

Папа так и держит меня на руках всю дорогу. Прижался губами к макушке, тяжело дышит и молчит. Мне непривычно без Макса. Ощущение, будто забрали и далеко увезли нечто жизненное необходимое — часть моего сердца. И второй без него больно. Как теперь жить с этим? Как ночевать в разных домах на разных концах города? Как дышать без него по ночам? К кому прижиматься, когда страшно?

У меня вот сейчас здесь рядом один важный в моей жизни человек, а там, в скорой перед нами везут второго и целостность своего сердца я теперь ощущаю только тогда, когда все они поблизости.

До самой клиники я так и не решилась спросить у отца про Томаса. Когда он выносил меня, никого из наших похитителей не было видно, но я ведь точно слышала грохот и выстрелы. Думать об этом сейчас нет сил. У меня действительно температура и ресурсов вымученного организма хватает только на слабые волны радости от спасения и переживания за Макса.

Его несут в здание больницы. Ирина Дмитриевна торопливо идет рядом с сыном, держа его за руку. Гром заходит вместе с ними, а следом папа заносит и меня. Собаку оставляют в холле под настороженными взглядами персонала. Гром отлично понимает команды «нельзя», «ждать». Сидит возле одного из диванов для посетителей и скулит вслед удаляющемуся Максу. Его увозят от нас по одному из коридоров клиники. А нас с папой встречают и направляют прямиком к лифту.

Мне вдруг кажется очень важным сказать отцу:

— Он не видит, пап, — хриплю осипшим голосом. — Совсем не видит.

— Врачи разберутся, малыш, — пытается меня успокоить. — Тебе тоже нужна помощь.

— Мне нужно к нему, — я чувствую в этом острую необходимость. В Максе. — Понимаешь? Он столько времени был рядом, — пытаюсь объяснить. — Я не выжила бы там без него. Я не могу сейчас его бросить! Пожалуйста, можно мне к нему? Я просто буду рядом.

— Аня, ты будешь только мешать, — папа старается сохранять спокойствие и успокоить меня. — Здесь хорошие врачи. Его обследуют и начнут лечение. Я схожу к нему немного позже и все узнаю сам. Обязательно тебе расскажу.

— Только ты мне все расскажи. Ничего не скрывай, ладно?

— Договорились, моя упрямая девочка.

Он сажает меня на смотровую кушетку и отходит в сторону. Женщина в белом халате помогает лечь. Начинает с внешнего осмотра, вопросов, измерения температуры. Тридцать восемь и пять, а я едва ее чувствую. Голова болит, знобит, говорить и глотать больно, но это же такая ерунда по сравнению с тем, что происходит с Максом. А меня перекладывают на каталку, везут в другой кабинет. Снимки, УЗИ, анализы. Все это кажется бесконечным. И папа все время рядом. Так хорошо, что он здесь. При любой возможности держусь за его руку, чтобы ощущать реальность. Убеждаю себя — это не сон. Все и правда закончилось.

Меня устраивают в палату, ставят капельницу, прямо через нее делают какие-то уколы и говорят, что сейчас я буду спать. А я не хочу спать! Я хочу знать, что с моим Авдеевым! Но проклятые лекарства действуют очень быстро. Папина теплая ладонь гладит меня по лицу. У него очень уставший, потемневший взгляд и под глазами залегли черные тени. Кажется, он ни минуты не спал все эти дни.

— Сколько нас там держали? — мы ведь совсем потерялись во времени.

— Пять суток почти. Это были самые длинные и самые страшные пять суток в моей жизни. Поспи сейчас, детка. Как только будет информация про Максима, я тебе расскажу. Поспи.

Крепко сжав мою ладошку, снова прижимается губами ко лбу, а я слышу, как скрипят его сжатые зубы и еще одна слеза падает на мое лицо. Папа быстро смахивает ее, улыбается и под его улыбку у меня закрываются глаза.

А просыпаться страшно. Мне кажется, я сейчас разлеплю веки и снова увижу тот осточертевший потолок и не выключающуюся лампочку. Лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к звукам вокруг себя. Не капает чертова вода в раковину и не урчит больше Гром.

В коридоре громыхает ведро, и я дергаюсь от этого, тоже знакомого звука.

— Тише-тише, — папа с беспокойством всматривается в мое лицо, поглаживая через теплое одеяло.

— Не сон… — выдыхаю, глядя на него мутным взглядом.

— Не сон, малыш. Все закончилось, — ведет большим пальцем по моей щеке, словно стирая дорожку слез. — Ты плакала во сне.

А я не помню, что мне снилось. Было темно и беспокойно, сначала очень холодно. Так, что стучали зубы. А потом стало жарко. И сейчас жарко, но теперь я понимаю почему. Одеяло. Я еще долго буду помнить то, другое, старое в клеточку, которое стало нашим спасением и у нас получалось немного согреваться под ним. В основном Максу. Ему это было гораздо нужнее.

— Ты узнал про Макса? Ты обещал, — напоминаю папе.