Моя тюрчанка

Голос моей девочки дрожал. Она прервалась, тяжело вздохнув. Ее глаза серны, в которых отражались тоска и смятение, смотрели куда-то мимо скелета шестиметрового крокодила. А я уставил взгляд на мою милую. Я легонько сжал ее тонкие пальчики, выражая поддержку. Что еще я мог сделать?.. Да, Ширин права: наша овальная Земля, вместе со всем родом Адама, в масштабах Вселенной стоит еще меньше, чем одна-единственная песчинка в сравнении с пустыней Гоби. А жизнь человеческая скоротечна, как у цикады. Выкопавшись из-под почвы, в которую были занесены еще личинками, и из-под слоя гнилых листьев, цикады роями поднимаются в воздух. День напролет кружатся над землей, спариваются и стрекочут. А когда солнце идет на закат – откладывают личинки, какими и сами были еще недавно, и… умирают. Крохотные трупики несчастных крылатых насекомых устилают землю.

Кажется, Ширин заразила меня своей экзистенциальной грустью. А ведь когда мы обходили шестой зал, моя девочка была веселой, вся сияла, восторгалась окаменелостями. Да уж, как и следует жгучей красавице, моя милая была переменчива, как луна. Но я любил свою нежную тюрчанку в том числе и за это.

Еще раз вздохнув, Ширин продолжила:

– Да… Позади нас вечность – когда нас не было. А впереди?.. Впереди – вечность, когда нас не будет. Земля не остановит бег вокруг солнца. Лето тысячу раз сменится осенью. А мы?.. Нас не будет. Мы исчезнем, рассеемся, как легкий дымок, не оставив и следа. Какая-нибудь космическая катастрофа должна будет уничтожить Землю, солнце, галактику. Но какое нам до этого дело, если нас как бы и не было на свете?.. Время стирает, как волна начертанные на мокром песке буквы, память и о величайших героях и злодеях. Тем паче никто не вспомнит через сто лет о таких маленьких незаметных людях, как мы. Но и самые славные представители человечества, в глазах вечности, всего лишь пылинки. В двенадцать тысяч триста пятьдесят седьмом году ни один яйцеголовый очкастый профессор (если тогда вообще будут профессора) не будет знать, кто такие Александр Македонский, Чингисхан и Наполеон…

Голос моей девочки звучал напоминал сейчас не журчание ручейка, а, скорее, шорох палых осенних листьев или хруст мелких камушков под босой ногой. Помолчав немного, моя милая обронила:

– Нам с тобой… недолго осталось.

Я почувствовал в сердце острую занозу.

Вот откуда тоска Ширин!.. Я должен был догадаться. Как и меня, мою девочку все-таки угнетают мысли о нашей смерти, нами же назначенной на послезавтра. Милой страшно. Она вовсе не хочет умирать. Как молоденькое, в зеленых листьях, деревце тянет ветви к солнцу, так и моя красавица инстинктивно цепляется за жизнь. Но инстинкт перевесила воля Ширин. Моя любимая для себя решила: раз не получилось продлить визу – значит незачем и жить. Возвращаться в Западный Туркестан милая не согласна. Переходить на «нелегальное положение» – тем паче. Потому что – какая это жизнь, если ты шагу не смеешь ступить за порог квартиры из страха перед не в меру глазастыми и ушастыми соседями, готовыми позвонить «куда надо»: «Здрасьте. Мы тут на лестничной клетке часто одну нерусскую видим. Проверьте – не наркоманка, не террористка ли?..».

Нам бы с моей девочкой жить тише воды и ниже травы. Так, чтобы никого не трогать, и чтобы никто не задевал нас. Но общество, в которое мы, хочется нам или нет, пытаемся вписаться – отталкивает нас. Точно мы в социальном механизме – не вращающееся колесико, а занесенный откуда-то извне мусор, замедляющий работу шестеренок.

Ширин не позволили стать ни секретаршей, ни раздатчицей листовок, ни даже уборщицей – у которой за душой всего-то три червонца и, как величайшая ценность, продленная рабочая виза. Моя милая будто забрела на незнакомый двор; окна многоквартирных домов, угрюмыми скалами обступающих этот двор, вдруг разом распахиваются. И десятки, сотни – если не тысячи – злобных, раскормленных, выпуклых обывательских рож, орут моей красавице, моему цветку: «Прочь, прочь!.. Умри!.. Мы хозяева жизни, а ты – никто, пустое место. Мы не примем тебя даже в качестве прислуги, выгребающей за нами хлам!..».

От таких мыслей и образов внутри у меня все сжалось. Я вполне прочувствовал боль Ширин. Да что там, это была и моя боль. Моя девочка «должна» умереть – а я?.. У меня один путь: даже не следом за любимой, а держась с нею за руку – броситься в алчный зев небытия, который никогда не отрыгивает свои жертвы обратно.

Я не могу похоронить милую и вернуться к той пустой жизни, какую вел до нашей встречи. Глотать антипсихотики по расписанию. Каждые двадцать восемь дней ездить к участковому мозгоправу жаловаться: «Доктор, что я плохо засыпаю по ночам…». Пялиться в телевизор. До красноты в глазах убивать орков в компьютерной игре и читать перед сном «Шахнаме» либо слезовыжимательные «дамские» романы.