Моя тюрчанка

Я представлял, что и Ширин радостно демонстрирует свой новенький расейский паспорт – и сердце мне сдавливали железные тиски. Я понимал, что предаюсь несбыточным мечтам. Как бы это сказать? – леплю химер. «Держаться на плаву» – это звонкая фраза, которую с удовольствием вставит в свою фэнтезийную эпопею а-ля Толкин какой-нибудь неутомимый графоман. Но как в реальной жизни, а не в мусорном романе, «удержаться на плаву» недееспособному психу, лишенному даже права прописать в своей квартире любимую девушку, и безработной «нелегалке»?.. Говоря начистоту: для нас, скорее, стоит вопрос «как всплыть из глубины заболоченного пруда на поверхность?» – на плаву мы не держались никогда, а теперь нас и вовсе засосали песок и грязь на дне водоема.

Письмо президенту?.. Ха!.. Можно было бы написать еще «на деревню дедушке» или в канцелярию господа бога – эффект был бы тот же самый. Если бы крупные государственные чиновники способны были бы вникнуть в проблемы хрупкой, как роза, приезжей девочки и «ненормального» парня, мир выглядел бы совсем по-другому – как на картинке в детской книжке.

Я думал обо всем этом – и плакал, плакал, и не мог остановиться. Плевать, что санитары смотрят – бесчувственные, как полена, и что рыдания взахлеб – это вообще как-то не по-мужски. Моих слез хватило бы, если и не на морской залив, не на лиман – то на небольшое соленое озерцо сто процентов. Я не отпускал, прижимал к сердцу руку Ширин. Я предугадывал: отпущу руку милой – и нас с моей девочкой разлучат. Надолго – может быть, навсегда. Да точно навсегда – если авто направляется в «спецмедучреждение».

Погруженный в свои страдания, я не сразу заметил, что машина остановилась. Один из шкафов-санитаров поднялся с места, открыл дверцу салона и бросил:

– На выход!..

Ого, эти трехэтажные дуболомы умеют, оказывается, говорить!.. Я не уловил поначалу, что здоровяк обращается ко мне.

– На выход!.. – громче и резче повторил суровый качок.

– Как?.. Почему?.. – сделал я квадратные глаза. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

– Въезд ограничен, – отчеканил санитар. – Специальное медицинское учреждение. Посторонним прохода нет. Только для сотрудников и пациентов. На выход!..

Амбал говорил металлическим голосом, притом рублеными фразами. Точь-в-точь робот – даже не совсем человекоподобный.

Размазав слезы по щекам, я энергично запротестовал:

– Нет!.. Я останусь!.. Я муж этой девушки, которую вы увозите!.. Я имею право…

– Сопровождающим. На территорию учреждения. Допуск запрещен, – тем же стальным тоном произнес санитар. – На выход!..

– Нет!.. – выпалил я отчаянно. И рефлекторно сильнее сжал пальчики милой. (Я по-прежнему держал руку Ширин). – Нет!.. Я тоже еду!..

Обращавшийся ко мне санитар на этот раз промолчал. А его коллега, так же без слов, встал, просканировал меня тяжелым взглядом, схватил мое плечо и буквально выдавил меня из салона. И как раз в тот момент, когда вонючий Голиаф выпихивал меня наружу, я увидел (или мне показалось?), что моя любимая шевельнулась. Что от глубокого вздоха поднялась и опустилась грудь моей милой. Моя девочка приходит в себя?..

– Откройте!.. Откройте!.. – со всех сил я забарабанил в дверцу салона, которую здоровяк-санитар захлопнул за мной.

Но никто мне не ответил. Машина покатила, хрюкнув мотором. Через сколько-то секунд за авто закрылись со скрипом огромные ворота.

Наверное, целую минуту я не мог опомниться. Падал мокрый снег. Стояла темнота, слегка разбавленная бледным сиянием бродящей среди туч луны. Я стоял перед железными – наглухо закрытыми – воротами, от которых в обе стороны тянулась бетонная ограда, белеющая сквозь тьму; а поверх ограды вилась усеянная колючками спираль Бруно. Придя в себя, я понял, что не представляю, в какой части города, на какой улице нахожусь и как пройти к метро. А знаю одно: мою Ширин, мою прекрасную нежную Ширин, вроде бы начавшую приходить в себя, забрали в «спецмед», в учреждение, представляющее собой уродливый сплав клиники и концентрационного лагеря. И у непробиваемых ворот этого жуткого учреждения я сейчас переминаюсь с ноги на ногу – слабый, заплаканный и жалкий.