Моя тюрчанка

– Повторю вам: объект режимный, – сказал хмурый, как туча, но более сдержанный автоматчик. – Паспорта недостаточно. Кто-нибудь из администрации учреждения должен был заказать на вас пропуск для доступа в один из корпусов. Без этого проход на охраняемую территорию запрещен.

– Но… моя жена… – нерешительно заговорил я. – Я… я хочу знать, что с ней…

– Позвонишь в учреждение – и узнаешь!.. – перешедший на «ты» автоматчик тоже, видимо, потерял терпение. – Ты представляешь, какой бы хаос воцарился, если б мы пускали за турникет каждого лузера и дурака?.. А твоя дорогуша-женушка – нерусская, получается, раз сюда загремела?..

Мне показалось на миг: полицай в бушлате сейчас поднимет автомат и свалит меня короткой очередью. Проигнорировав вопрос о национальности Ширин, я – все больше, по-заячьи, робея – попросил:

– А подскажете мне телефонный номер… учреждения…

Я подумал, что хотя бы по телефону выясню судьбу моей милой.

– Ничего, небось номер и сам в интернете откопаешь!.. – желчно выдал полицейский за стеклом. – Или ты во всемирной паутине только порнуху смотришь?..

Дальше топтаться на КПП не имело смысла. Я повернулся и, сутулясь, двинулся прочь, в черноту ночи и в объятия летучего снега. И снова по моим щекам лились, струились слезы. Подняв голову, я увидел бледно-желтую луну. И мне захотелось завыть, как раненному волку.

Остановившись, я стал смотреть на проступавшую сквозь мрак белую бетонную ограду. Сердце мое ныло, а глаза уже болели от плача. Я думал о моей девочке. Я предал ее – сбагрил докторишке и санитарам из «неотложки».

Ширин хотела умереть. Вернее так: мы с любимой вместе решили свести счеты с жизнью, потому что прозябание в качестве несчастных парий сделалось для нас невыносимым. Моя милая и вправду была настроена на самоубийство. Она глядела смерти в лицо, не склоняя головы. А я трусил, мелким бурундуком озирался по сторонам и до последнего надеялся, что моя звездочка откажется от суицида.

Но Ширин проявила последовательность и упорство. А мне ничего не оставалось, кроме как идти за возлюбленной. Мы приняли по лошадиной дозе снотворных таблеток, от которых наши души должны были покинуть из скафандры тел и растаять. Случилось иначе: спустя сколько-то часов я очнулся, хотя бы и с разбухшей, как сырая деревяшка, головой. Да и моя девочка осталась жива: я нащупал у любимой пульс – а когда дуболом-санитар выставлял меня из салона авто скорой помощи, я заметил краем глаза, как колыхнулась грудь Ширин.

Так правильно ли я поступил, вызвав домой медбригаду?..

Я мог бы привести тысячи аргументов в пользу того, что был прав. Мол, я спасал жизнь возлюбленной. Нельзя же было бросить лишенную сознания мою девочку без помощи – и так далее, в том же духе. Но… Есть одно жирное, как червь, проклятое «но». Ширин не хотела, чтобы ее «спасали». Измученная невзгодами, уставшая от бесплодных поисков работы, трепещущая перед неизбежным превращением в нелегалку – для которой первая же проверка документов жандармами обернется депортацией на родину – моя милая в ясном уме решила расстаться с жизнью, сбежать от всех напастей. И мне нечего было возразить: как опора для моей благоверной, я хуже трухлявого пня. Недееспособный инвалид, которого общество из жалости кормит объедками с барского стола, я не обеспечил моей милой сколько-нибудь достойного и спокойного существования.

Желанием Ширин было умереть. А я нарушил ее волю.

Придя в себя после долгих часов сна и убедившись, что сердце моей девочки еще бьется – я должен был просто подождать. Либо мое солнце тихо, не просыпаясь, умрет, либо пробудится. Если умрет – я разбил бы окно, взял бы хороший острый кусок стекла и воткнул бы себе в горло, чтобы скорее отправиться за любимой в потусторонний мир. А если б Ширин проснулась – мы бы обнялись, поцеловались; возможно, выпили бы кофе; и неспешно обсудили бы новый способ самоубийства – более надежный, чем отравление таблетками.

Как я сказал: у меня найдется «сто пятьсот» аргументов в оправдание вызова скорой помощи. Но сермяжная истина заключается в том, что я трус. Только из трусости я позвонил в «неотложку». Я понимал: без милой жизнь потеряет для меня запахи и краски; и все же – прыгнуть вместе с любимой вниз головой в бездонную пропасть небытия позорно боялся. Я кое-как, правда, проглотил горсть смертоносных белых кругляшек. Но на еще одну суицидальную попытку – не отваживался бы.

Я поступил так, как диктовал мне мой страх, а не как хотела Ширин. Я забыл: как бы ни била, ни пинала нас треклятая ведьма-жизнь, моей девочке всегда приходилось больнее, чем мне. Уже потому, что я расейский гражданин, я у себя в стране и даже получаю пенсию. А моя милая?.. Она – как партизан, заброшенный в тыл врага. Каждый вшивый полицейский в штанах с лампасами косился на нее с подозрением. Единственной защитой моей девочки была виза, позволяющая несколько месяцев проживать в Расее.