Моя жизнь

Летние отпуска мы проводили по-разному, оставляли детей дедушке с бабушкой, они уже жили с нами, и на месяц уезжали куда-нибудь. Один раз поехали по Волге на пароходе. Яков увязался с нами. Зина не могла. Пароход был старый, колесный. Мы ехали в первом классе. Каюты большие, зеркала, дерево. Вообще, для путешествия дореволюционной буржуазии. Кормили прекрасно. Осетрина, стерлядь, икра зернистая были обычными блюдами. Пароход без тряски плыл между остановками. Останавливались почти у каждой деревни. Петухи кричали на всю вселенную, по вечерам в деревнях пели песни. На пристани выносили всякой снеди видимо-невидимо. Зернистую икру продавали пол-литровыми банками. На остановках бабы бегали по пароходу с ведрами икры и предлагали ее банками. По лугам паслись стада коров, было слышно мычание. Словом, такое все родное и дорогое. И так располагало к доброте, и не верилось, что только что выбрались из бешеных темпов нашей московской жизни. Леня наслаждался покоем, только улыбался, Яков выражал свои восторги громко. Позже это вспоминалось как нирвана. Приехали мы в Сталинград. Там жил брат Лени Борис с семьей. Он работал на Сталинградском тракторном. Мы хотели его навестить и завод посмотреть. Завод как обухом вышиб из наших мозгов всю нирвану. Огромное здание, похожее на ангар огромной высоты, стеклянная крыша (все с излишествами, как потом писали). Внизу на асфальтированном полу две полоски станков. Вокруг масса пустого места. Около каждого станка на полу сидел молодой рабочий (еще не совсем обученный «кадр»). Почему-то завод не работал (неполадки пускового периода). Этот красавец – великое детище первой пятилетки – произвел своей немотой страшное впечатление, особенно раздражали унылые лица рабочих. Страшно было, как его удастся сдвинуть с места. Яков не хотел прерывать блаженного состояния и поехал этим же пароходом в Москву. Ругал нас безбожно. Ему одному было скучно, а мы на другой день уехали поездом в Москву. Прошло много лет, больше двадцати пяти. Якова уже не было. Мы вернулись из наших путешествий. Леня уже работал в Академии наук, когда старый Якова приятель (Щепкин) поехал в Ленинград и там у потомков тех, кому Яков дал на хранение свою рукопись, где-то на стеллажах ее нашли. Соколин, друг Якова, и Леня отдали ее перепечатать, рукопись около 1000 страниц. Леня использовал все свои связи, чтобы напечатать эту книгу. Два института дали очень хорошие отзывы (вернее, два ученых из двух институтов). Многие горячо взялись помогать, но «вождь» исторического фронта не был согласен с основной идеей книги, что Парижская коммуна была прообразом наших советов, и наложил свое вето. И немедленно все отступили. А один сказал Лене: «Что вы 1000 страниц просите, для живых-то авторов бумаги не хватает». Словом, все было прихлопнуто, хотя никакого официального ответа не было. Настал XXV съезд партии. Один из приятелей, старый коммунист Седых, позвонил Лене и сказал: «Давай писать съезду. Я своим стажем поддержу». Послали. Колесо завертелось в обратном направлении – от съезда в ЦК в отдел науки, из отдела науки в институты. В результате Лене предложили сдать рукопись на вечное хранение в отдел рукописей Библиотеки им. Ленина[72]. Оттуда он получил благодарность, тем более что сотрудникам была известна история этой рукописи. И так талантливая книжка лежит недвижно, так как начальство думает иначе. О Якове можно много написать, думаю, о нем будут писать историки.